— Это серьезно?
— Вполне. Об этом я уже говорил с Алексеем Ивановичем. Он согласился со мной.
— Но ведь я бригадир, я не собираюсь...
— Отсиживаться в кустах? Это хотел сказать?.. Не волнуйся, и на твою долю работы хватит. Ты должен быть там, где больше всего полезен. Вот главное для тебя. Согласен?
Сказано было твердо, решительно, и Леонтий неожиданно понял, что с этого момента в его судьбе обозначается новая линия и эта линия станет для него со временем ведущей.
— Согласен, — помедлив, проговорил Леонтий.
ДЕВЯТАЯ ГЛАВА
В субботу ровно через две недели все сто сорок секций были установлены, и на следующий день, в воскресенье, назначили спуск комбайна. Директор шахты Кучеров хотел было возразить, но Зацепин и Ушаков убедили его, что ждать до понедельника — значит поступить неразумно: лава уже начинала «играть», и держать ее «без работы», как выразился начальник участка, больше нельзя.
— Каждая минута дорога, каждая, — упорствовал Зацепин. Его поддерживали Леонтий и Алексей Иванович, который накануне разговора спускался в шахту.
Раньше всех явился Федор Пазников (он все-таки сдался, не выдержал, перешел в бригаду Ушакова) и ни на минуту не отходил от машины — сам руководил доставкой, криком изводил такелажников, которые были обижены, что им пришлось работать в выходной.
— Чего ты надрываешься?! — огрызнулся один из них. — Железяка — она и есть железяка. Не яйца же грузим!
— Сам ты яйцо! — возмущался Федор. — Это же механизм, понимать надо!
— Ишь вылупился, — буркнул сердито другой такелажник. — Грехи замаливаешь?
Федор подскочил к обидчику, замахнулся болтом:
— Я те покажу!
— Тише вы, черти! — разнял их Сергей Наливайко, сам вызвавшийся к ним в помощники. — Успеете еще, подеретесь. Путь-то нелегкий.
Сергей сказал верно — путь оказался долгим, растянулся на полторы смены.
А сначала, как все собрались в механическом цехе, где посередине на деревянной промасленной площадке лежал комбайн, шутили:
— Это мы мигом! И не такие штуки таскали! Не впервой!
И столь были уверены в легкой победе, что разрешили себе перекур. Ближе всех к комбайну стоял Федор, любовно поглядывал на новые, сверкающие ручки механизма.
Подошел Сергей, присел рядом на корточки.
— Что за штуковина? — ткнул пальцем в щиток.
Федор усмехнулся: нашел штуковину! Да это... это — сердце машины, главный пульт управления.
— Щиток, — ответил холодно, с неприязнью.
— Щи-ток, — раздельно, как бы заучивая, повторил Сергей и, будто не замечая того, что вопросы его все больше раздражают Федора, удивленно спрашивал:
— А это?.. А это?..
— Вот что, — обрезал вконец рассерженный Федор, — занимайся своими делами.
Ему так хотелось остаться одному, в последний раз — еще несколько минут — полюбоваться вот здесь, при солнечном свете, красавицей машиной. Но Сергей будто прилип, — ничуть не смутившись, проговорил:
— Эка сердитый! Да я, может быть, машинистом стану. В техникуме изучал — все будто знаю, а вот так наяву — впервые.
Федор совсем рассердился: проверять решил его, лучшего машиниста шахты, проверять! Тоже грамотей нашелся. Если бы знал кто, как трудно давались ему знания там, в Свердловске, по ночам не спал, заучивая сложные названия механизмов. А тут какой-то мальчишка, молокосос, проверять его вздумал. Едва не спросил, кто надоумил. Леонтий? Начальник участка? Не верил, что подсел к нему Сергей Наливайко из крепкого желания подучиться у него, Федора Пазникова. Потому только он и упросил Павла Ксенофонтовича послать его помощником. Не понял Федор его доброго намерения, оттолкнул от себя.
«Ничего, — решил Сергей, — мы народ терпеливый, не гордый».
...От механического цеха до откаточного штрека самый длинный путь, а управились за пять часов. Но вот до лавы осталось каких-нибудь километра полтора, а засиделись основательно. Да оно и понятно; нет электровоза, нет подъемной установки, да и простора никакого. Вся надежда на силу рук своих, на смекалку, на выдержку.
Комбайн, как секцию, не толкнешь, осторожность нужна. Федор то и дело кричит:
— Куда пихаешь?! Куда?!
Такелажников зло разбирает: взять да прицепить канат, потянуть лебедкой, — но все тот же Пазников останавливает:
— С ума сошли! Угробить хотите?!
— Ишь ты, прилипчивый какой! — все чаще наскакивал на Федора задиристый такелажник.
Товарища поддержал другой, но не ярился, как первый, а гундосливо бубнил:
— Тоже мне, начальничек нашелся! Видали мы таких!
Наконец Сергей, оказавшийся самым спокойным и сдержанным, говорит:
— Присесть надо, подумать.
— Верно, подумать надо, — соглашается Федор.
— Время-то не ждет! — нервничает задиристый такелажник. — Работать надо, не думать. Не на собрании!
Федор вскакивает, со злостью бросает:
— Уймись ты, горлопан!
— Ну-ну, потише! — петушится такелажник.
Но настоящая трудность наступила там, где ее никто не ожидал, — на самом устье лавы. В этом узком месте так сдавило стойки, что они расщепились, торчали острыми углами, и проход наполовину завалило породой. Ни развернуться, ни подтолкнуть.
— Лебедкой придется, — решил Сергей.
— А может, еще попробуем? — не сдавался Федор.
— Одна попробовала, да родила, — проворчал нервный такелажник и крикнул товарищу: — Гришка, вниз беги! Кличь машиниста!
— А если ручной лебедкой? — предложил Федор.
— Эка, спятил совсем! Такую махину да ручной лебедкой?
— Не выйдет, Федор, — вздохнул Сергей. — Мы как-нибудь осторожно, с приглядом. — И кивнул остановившемуся такелажнику: — Ладно уж, беги, Григорий.
Опять не понравилось Федору, что распоряжается Сергей Наливайко. Он, Федор, здесь хозяин, с него, если что случится, будут спрашивать, его виноватить. Прикрикнуть бы на Сергея, да некогда — думать надо, как дальше будет.
Прицепили канат, посветили вниз, Юрию Бородкину. Пока он в бригаде был единственным машинистом шахтных машин. И на конвейере он, и на лебедке, на компрессорном насосе. Ни разу еще не подводил и сегодня, в воскресенье, вовремя пришел.
Юрий включил лебедку. Канат натянулся. Комбайн, будто от боли, вздрогнул. Вздрогнул и Федор, придержал дыхание.
— Еще немного! Еще! — И не обращал внимания на то, что отдергивал его от комбайна Сергей, предупреждая:
— Осторожнее, Федя. До беды недалеко!
— Еще немного! Еще!
