тщету и самодовольство столичной суеты. Недолго продолжавшаяся карьера была оплачена неизбежной в подобных случаях потерей невинности в сумраке фотолаборатории. Затем, отягощенная несчастной любовью, она попыталась взлететь на собственных крыльях — и наконец вернулась в родные пенаты и приняла священную эстафету фотоискусства из рук отца.
Ее отец… Этот кругленький человечек на протяжении сорока лет был жрецом и главным мастером фотодела регионального масштаба. Десятки тысяч снимков (черно-белых, разумеется), отсортированных и классифицированных по датам, жанрам и географическим пунктам, заполняли огромный рабочий кабинет — главную комнату в доме. Это помещение, наполненное до последнего предела фотографиями, они в шутку называли великой пустотой.[4]
До самой смерти Кристаль обе сестры-близнецы были сильно привязаны к отцу. Он и они с юмористическим цинизмом вспоминали о матери, по собственной воле сложившей с себя семейные обязанности. Нерадивая родительница исчезла во время одной из их командировок в очередную «горячую точку» — так они любили называть короткие поездки в соседние регионы, когда там проходила очередная демонстрация недовольных фермеров или протестный марш экологов. Самое высокое мастерство, считал отец, — снимать вот такую мелочовку. Дочери служили ему чем-то вроде универсальных отмычек. Ни одна дверь, ни один запрет на съемку не могли перед ними устоять. Анжела и Кристаль всюду ходили за ним по пятам, восхищаясь тем, как умело он жонглирует камерами и объективами и с какой скоростью делает снимки, и ожидая момент, когда он на время доверит им коробку с пленками или футляр для объектива. Это забавное трио одновременно умиляло и восхищало своим профессионализмом, мелькая тут и там: среди нагромождений мешков с зерном, на незаконных сидячих забастовках, на ступенях префектур, где подстерегало быко- и свиноподобных местных чиновников…
Такая жизнь могла бы быть вечным раем безвредных удовольствий, если бы однажды, по возвращении из очередной поездки, они не обнаружили на покрытом клеенкой кухонном столе записку с одним-единственным словом: «Простите».
Отец бесконечно долго стоял неподвижно, с самым жалким видом, глядя на этот клочок бумаги.
Анжела, прислонившаяся спиной к ледяной двери холодильника, не осмеливалась ни произнести хоть слово, ни даже дотронуться до мясистой руки отца, неподвижно свисавшей вдоль тела. Именно тогда это тело, согнувшееся под тяжестью футляров с камерами и опутанное ремнями, словно тело пленника, впервые показалось ей невероятно хрупким… Она уже хотела было помочь отцу освободиться от этих гигантских черных пиявок, как вдруг он вынул из футляра пятидесятимиллиметровую камеру, методично настроил ее и сфотографировал трагическое извещение.
Трижды.
— Все в порядке, мадемуазель Анжела? Вы хорошо себя чувствуете?
Ткань. Крошечные дырочки в огнестойкой материи. Карман с клапаном, в нем — тонкая пластиковая папка с инструкцией, как действовать в случае катастрофы. И мелкий мудак, склонившийся над спинкой впереди стоящего кресла, с притворной заботливостью человека, который, глядя женщине в глаза, думает о том, какая у нее задница.
— Что вы сказали, Альбер?
Альбер… Некоторым родителям явно не хватает воображения.
— Я спросил, как вы себя чувствуете.
— Ну, на данный момент, когда мы летим над Северным морем в сторону незнакомой территории и, выбираясь из одной воздушной ямы, сразу проваливаемся в другую, а минуты затишья можно сосчитать с помощью пальцев одной руки… о да, со мной все в порядке, Альбер!
Он смотрел на нее с таким видом, словно бы эти слова достигли его слуха, но не интеллекта. Некогда Альбер мечтал стать великим спортсменом, но, к несчастью, не вышел ростом, из-за чего стал тренером. Он был даже ниже некоторых девушек из своей команды. Было невероятно уморительно видеть его жидкие усики где-то на уровне их плеч.
Нет, кажется, он ничего не понял и даже не попытается понять. До самого конца этой навязанной ей поездки он будет воспринимать ее как еще одну тренершу, подобную себе, которую прикрепили к команде ради усиления спортивной дисциплины (которая может показаться военной только тем, кто слабо знаком с военным делом). Альбер, патентованный наставник мажореток, видит ли он в ней легкую возможность реализовать право первой ночи, так и не реализованное до сих пор?..
— Альбер…
Мелкий мудак резко обернулся и весь напружинился, словно готовясь к прыжку. Рот плотоядно приоткрылся. Щелк-щелк. Без всяких дублей. Три снимка — для него слишком жирно, хватит и одного. Глупость порой бывает восхитительна… Короткая экспозиция — и кадр готов.
— Да, Анжела?
— Послушай, Альбер…
— А мы уже на «ты»? Как норвежцы?
— Да, давай на «ты», если хочешь. Но есть одна вещь, которую ты должен хорошо усвоить: нам предстоит провести вместе долгую неделю в не слишком дружелюбной стране, жителям которой неведом наш прекрасный язык Задига…
— Кого?..
— Вот именно к этому я и веду… Я не твоя коллега, не твоя подружка, даже не официальное лицо, сопровождающее команду. Это моя газета мне поручила освещать грядущие соревнования — о, безусловно, крайне важное событие в мире спорта. Мажоретки очаровательны по определению — хотя, по правде говоря, я предпочла бы снимать сбитых машинами собак. Впрочем, я от всей души надеюсь, что девочки не посрамят французского флага и переплюнут всех конкуренток с большим отрывом. Но! Я буду всего лишь фотографировать твоих соплячек в униформе, а что касается твоих персональных развлечений, это твоя проблема. Сам с ней и трахайся. Тебе все ясно?
«Однако, — подумала она, — почему я хамлю с самого утра? Высота? Тревога? Да, наверняка… Холод? Что, уже?.. Мать твою!..» Нервы сплелись в вибрирующий узел… Дзынь-дринь! От грубости один шаг до вульгарности. От вульгарности один шаг до жестокости. Да, такое с ней случалось, представляя контраст с ее невинной наружностью. Эти редкие всплески дурного настроения заставляли ее страдать. До тех пор, пока не предоставлялась возможность загладить вину.
— Но… я думал… мне казалось…
Альбер догадывался, что лучше прекратить разговор, но тем не менее продолжал:
— Это из-за той фотографии?..
— Да хрен бы с ней, с той фотографией!.. Хватит уже! — раздраженно ответила она.
Недавно газета-конкурент с чего-то вдруг решила опубликовать ту несчастную фотографию столетней давности…
— Прошу прощения, мадемуазель Анжела, не буду больше об этом говорить… Ах, черт, у меня нет конверта для вас… Это потому, что вы не входите в число участниц…
— Что за конверт?
— С рекламными буклетами отеля… Их приготовили для всех девушек. Очень любезно со стороны организаторов, не так ли? Отель «Европа»… название как раз подходит для европейского чемпионата, да? Хотите посмотреть? Там же программа пребывания, расписание тренировок и прочее… Вот, взгляните…
Его глаза горели таким вожделением, что Анжела устремила взор на фотографию.
— Красивый, да? Это кубок чемпионата. Его специально заказали местному мастеру…
Соседние ряды слегка оживились. Девочки пытались разглядеть вожделенный кубок.
— Одну минуту, я сейчас всем все раздам! — объявил Альбер.
И с видом правителя, милостиво расточающего щедроты своим подданным, раздал конверты с буклетами, после чего с пафосом произнес:
— Юные особы! Итак, долгожданный момент близится! В конце этого захватывающего путешествия нас ждут сильные соперницы! В этом году чемпионат приобрел исключительный масштаб: в соревнованиях будет участвовать даже японская команда!
При этих словах шум усилился. Тренер поднял руку.
— Мы неустанно трудились целый год. Теперь мы готовы. Наши выступления отработаны до мелочей,
