Григорьевич назвал — цаца и есть».
Порывы «горишняка» не долетали в заливчик, здесь было тихо. Маленькие волны, шелестя, ударялись о бетон пирса. Их голос успокаивал, баюкал. Разве можно вмешиваться в чужие дела? Не нравятся товарищи по яхте, бросай «Тайфун». Михаил понимал: не сделает, не бросит… «Тогда что же?.. Ничего. Совсем ничего…»
Поднялся со скамьи и пошел домой. А ночью долго ворочался на горячей постели, никак не мог заснуть.
Утром от этих дум остался странный осадок — прозрачной и приятной печали. Хотелось настроиться на грустный лад, а молодое сердце не принимало грусть, радовалось свежему утру, солнцу, морской синеве, рабочему гулу, который стоял над доком.
Михаила послали работать в трюм «Суворова», где второй день приваривала угольники к пиллерсам Нина. Настроение его поднялось еще больше.
Трюм был гулкий, пустой, прохладный. Центр его освещали солнечные лучи, образуя на палубе вытянутый квадрат, в закраинах сгустилась темнота. Синие всполохи электросварки залетали в углы и там гасли. Пахло, как во всех корабельных трюмах, — зерном, железом, углем и еще чем-то неуловимым, присущим только трюму. Сквозь широкую горловину люка было видно синее небо и белые облака, и если смотреть на пушистые горы, то казалось, что пароход плавно движется, а они стоят на месте.
Кроме Нины и Михаила в трюме не было никого, и может поэтому парень и девушка за все рабочие часы не обменялись ни словом, каждый молча делал свое дело. Когда прогудел гудок перерыва, Нина первой отложила электрод, сняла предохранительный щиток.
— Устала, — сказала девушка и сладко потянулась, заложив руки за голову. Михаил покраснел от мысли о том, как напряглось под комбинезоном ее мускулистое, гибкое тело. Не ответил, отвел глаза.
— Давай поедим здесь, — предложила Нина. — В столовую не пойдем.
— У меня с собой ничего нет.
— Моего хватит на двоих. Мама положила, будто на Северный полюс. Глянь.
Развернула пакет, вынула термос, хлеб с брынзой, куски жареной рыбы.
— Что ж, давай.
Сели прямо на металлическую палубу, «по-турецки», друг против друга. Она аппетитно откусывала от большого ломтя, лукавые глаза глядели весело.
— Ты «Три плюс два» видел? — спросила Нина, утолив первый голод. Отвинтила кружку-стаканчик термоса, налила кофе, протянула Михаилу. — Пей.
— Сперва ты… Не видел.
— Ладно, сперва я. Мы с Костей вчера смотрели, хорошая картина, смешная.
Отхлебнула из стаканчика и, следуя какой-то своей логике мыслей, заключила:
— Мы с Костей смешные не любим.
— А какие?
— Героические. Про партизан, про войну… Смотрю и думаю: вот мой отец показан.
— Он военный?
— Партизаном был; Здесь, в Одессе. В сорок третьем году, двенадцатого января, они фашистский склад взорвать хотели,
Замолкла. Где-то протяжно и грустно прогудел паровоз.
— В бою погиб? — после паузы тихо спросил Михаил.
— Мой в бою, Костяного раненым взяли. Через два дня повесили.
— Костиного?
— Да. Я же говорю, они фашистский склад взорвать хотели.
— Так твой и Костин отцы в одном отряде были?
— Конечно.
— Ты и Костя давно знакомы?
— Сколько себя помню.
Снова пауза. Он сказал:
— Неудобно так сидеть — ноги затекли. И холодно здесь.
— Прохладно, — возразила Нина. — В трюме всегда прохладно.
Он не ответил. Ему теперь все не нравилось и вдруг потерялась нить разговора. Спросил:
— А работаешь давно?
— Я после десятилетки в контору попала, в артель делопроизводителем. Вот тоска-то! На второй день говорю Косте: «Сбегу».
— Все равно, — сказал Михаил, которому вдруг захотелось обидеть девушку. — Все равно долго не проработаешь. Замуж выйдешь, дети пойдут, какая тогда из тебя сварщица.
Против ожидания Нина не обиделась.
— Да, — просто ответила она. — В общем, конечно, должность неженская. Переведусь на другую.
От ее спокойного дружеского тона ему стало стыдно.
— Верно, — ободряюще проговорил Михаил. — Мало ли делов.
— Дел, — поправила она… — Ты десятилетку кончил?
— Ага.
— Дальше пойдешь учиться?
— Не знаю. Всякое думаю. Весной почему-то особенно много думаешь: и туда хочется, и сюда. У тебя бывает?
— Когда Костя седьмой класс кончал, а я пятый, мы хотели на пароход незаметно пробраться и с ним в плавание уйти.
— Вместе?
— Конечно.
Михаилу опять стало грустно. Чтобы прервать неловкое молчание, посмотрел на часы.
— Двадцать минут осталось, выкупаться успеем. Встал. Из вежливости предложил:
— Пойдем?
— Нет, не хочу.
Когда он по скоб-трапу поднялся на палубу, Нина легла в освещенном солнцем квадрате, положила под голову оставленную Михаилом брезентовую куртку. Девушка рассеянно следила за облаками, что плыли и плыли в небесной синеве, думала о своем.
А Михаил так и не выкупался. Выбравшись из трюма, стоял у борта, слушал жалобные крики чаек, спрашивал себя: почему от хорошего разговора с Ниной появился в душе грустный осадок?
В тот же день Нина, сама того не желая, обидела и Костю.
Они встретились вечером на Приморском бульваре. Костя и Нина любили смотреть отсюда на море, на уходящие корабли, на желтую степь вдали. Когда спускались сумерки, весело и чуть с хитринкой, как давний друг, начинал подмигивать маяк. Да он и был их давним другом, Костя и Нина видели его подмигивания много раз.
Костя положил ей руку на плечо. Девушка отстранилась:
— Не надо.
Новая, привезенная из Америки мода — ходить с парнем так, будто он держит подругу за шиворот, Нине не нравилась. Костя молча подчинился, взял ее «по старинке» — под руку.
Молча пошли по аллее, вслушиваясь в синие звуки духового оркестра, летящие из гавани. Аллея была темная, лишь иногда блики фонарного света падали на лицо Нины и каждый раз выглядело оно по- новому.
— На «Суворове» я пошабашила, — сказала Нина. — Завтра в другое место переведут, наверно, на «Борец».
«Борец» был трехсоттонный лихтер, недавно поставленный на ремонт.
— Да? — безразличным тоном откликнулся Костя.
