пальцев, никогда не слушал прогноз погоды, от всех хворей лечился самогоном, любил только одну женщину, мог за полчаса объездить любую лошадь и страшно переживал, что его единственный сын занялся бизнесом.
Джон в свою очередь страшно переживал, что отец страшно переживает, и потому каждое лето бросал свой бизнес и приезжал сюда, на Амазонку. На ранчо, где до шести лет он прожил, искренне полагая, что это и есть рай. Бог – это конечно же папа – высокий, загорелый дочерна, сильный и все-все умеющий, а ангелы... ну никто и не обещал, что их должно быть много.
Ангелом, самым главным и единственным, была мама, Марисабель Карлайл Аркона, красавица и умница, однажды бросившая особняк в Каракасе, меха, бриллианты и завидных женихов, чтобы уйти на край света за немногословным синеглазым парнем, которого беспрекословно слушались все лошади на ипподроме.
Господи, это было так давно, что окончательно превратилось в некое подобие сказки. По крайней мере, для Джона.
Вот... потом был гнев родителей, угрозы размозжить проклятому гринго голову, страшный скандал в благородном семействе, а еще потом Ричард построил для своей красавицы Марисабель хижину на сваях, и Амазонка спела им свадебный гимн, а через положенный срок родился черноволосый (в маму) и синеглазый (в папу) мальчик, которого назвали Джоном.
Он рос в сельве, он играл с котятами ягуара, и первую лошадь отец подарил ему на третий день рождения.
А потом мама погибла. Глупо, нелепо, непонятно. Прекрасная наездница, она пыталась спасти племенную кобылу от обезумевших мустангов, добивавшихся ее расположения. Марисабель не хватило всего нескольких секунд... Джон до сих пор помнил, как в их дом – тогда у них уже был настоящий дом – на носилках, покрытых брезентом, принесли то, что осталось от красавицы Марисабель.
Ричард Карлайл не плакал. Не выл от горя, не рвал на себе волосы. Просто молча вырыл могилу и похоронил в ней единственную любовь своей жизни. После этого рай превратился в ад, потому что Джон, которому было на ту пору всего шесть лет, никак не мог понять, почему папа все время молчит...
Время шло, и мальчик рос, все больше напоминая отцу Марисабель. С годами Ричард примирился с потерей, к тому же сыну требовалась его поддержка, и он смог взять себя в руки. Вскоре жизнь на ранчо более или менее наладилась. Джон объезжал лошадей или сопровождал отца в дальних экскурсиях по сельве. Эти поездки отца раздражали, но приносили немалые деньги. Глупые гринго, как их привык про себя называть Джон, отваливали кучу долларов за то, чтобы в течение одной недели почувствовать себя настоящими первопроходцами дикого леса, или исследователями Амазонки, или настоящими ковбоями, несущимися во весь опор по пампе...
Лошадей им отец давал самых смирных, даже туповатых, по Амазонке возил не дальше поселений индейцев яномами, потому что тут не было аллигаторов, а по лесу водил только проложенными им самим тропами. Вот и все дела, никакого риска, но глупые белые люди были уверены, что преодолевают настоящие трудности и испытания.
Когда Джону исполнилось пятнадцать, неожиданно объявился его дед из Каракаса. Луис Аркона. Худой, жилистый старик с глазами Марисабель на изможденном лице. Джон запомнил драгоценный перстень на тонком пергаментном мизинце, а еще то, как страшно они с папой орали друг на друга. Джон не выдержал, сбежал в сельву, а когда вернулся, то увидел, что жилистый старик плачет, а папа что-то ему говорит, и на столе между ними стоит большая бутыль с самогоном, уже наполовину пустая.
Дон Луис Аркона умирал. Видимо, именно поэтому он и решил отдать все долги. Джон с ним почти не разговаривал, только смущенно отводил глаза, когда старик пытливо вглядывался в его лицо. Потом дон Луис уехал, а через два месяца на ранчо заявился адвокат с целой кипой бумажек, из которых следовало, что Джон Карлайл Аркона является единственным наследником многомиллионного состояния своего деда. Разумеется, до поры до времени состоянием он распоряжаться лично не сможет, но опекуны и стряпчие отлично за всем проследят...
В тот вечер они поругались с отцом. Ричард, за долгие годы отвыкший от пространных речей, пытался объяснить своему сыну, зачем нужно образование, а сын яростно возражал, объясняя отцу, что Амазонка и сельва вместе взятые способны научить человека единственно важной вещи в жизни: как выжить.
Спустя семь лет после той ссоры они опять спорили, только теперь поменялись ролями. Джон уже вкусил к тому времени прелестей цивилизации и мечтал о собственном бизнесе, а Ричард бубнил, что город еще никого до добра не довел... Может, они бы и поругались насмерть, да только Джон в глубине души сам понимал, что без этой мутной реки, без этой изумрудной зелени и синего неба, без конского ржания и ветра в лицо ему не прожить. Вот поэтому каждое лето он бросал все свои дела в Нью-Йорке и Лондоне и приезжал сюда. В сельву.
Отцу было одиноко, поэтому Джон не мог его осуждать за то, что на старости лет тот вздумал привести в дом молодую жену. Да и какая там старость? Ричарду Карлайлу было двадцать пять, когда он женился на Марисабель, тридцать два, когда он ее похоронил, и сорок семь, когда в Доме На Сваях появилась пугливая, робкая Каседас. Единственное, что несколько шокировало Джона, так это то, что ей было всего двадцать лет, но, с другой стороны, женщины сельвы быстро стареют... Джон никогда не считал Каседас настоящей мачехой, да и все в доме напоминало о Марисабель, и ни о ком другом. Впрочем, они подружились, тем более что были практически ровесниками, и сейчас стало ясно, что мачеха из Каседас получилась хорошая. Дом На Сваях стоял крепко, и по белым стенам ползли лианы и разноцветные вьюнки, под крышей ворковали дикие горлицы, а из кухни пахло свежим хлебом.
Каседас была квартеронкой – на четверть яномами – и ее родичи часто приходили в гости из сельвы. К невысоким, смуглым, всегда доброжелательным и тихим индейцам Джон привык с детства, но Каседас помогла ему лучше узнать это удивительное племя...
Джон уверенно вел машину по едва приметной тропе. Старый джип потряхивало и подбрасывало на неровной дороге, но Морин это совершенно не мешало. Она с восторгом рассматривала открывшийся перед ней живописный пейзаж. Яркие птицы с бесстрашным любопытством скакали по ветвям, повсюду бушевали невозможной яркости цветы, откуда-то из чащи доносились странные и страшноватые звуки, очень напоминавшие рычание. И зелень. Изумрудная, сочная, мясистая, почти хищная зелень травы, блестящих широких листьев, гибких молодых лиан. Воздух был горячим, благоухающим и влажным, его можно было пить, словно душистый мате, к которому Морин пристрастилась в этих прекрасных краях.
– Как же здесь красиво! Прямо рай на земле.
– Любуетесь? Валяйте, любуйтесь, пока время есть. Дома его у вас не будет.
– Кто рано встает, тому Бог подает. Слушайте, и вы здесь выросли? Это же замечательно! Вы должны себя ощущать Властелином Леса.
Джон с подозрением покосился на опасную пассажирку. Пусть даже не пытается охмурить его! Он холоден, как айсберг.
– Я не столь романтичен. Да и сельва не терпит романтиков. Здесь нужно трудиться, чтобы выжить. Сюда я приезжаю не отдыхать, а работать. На всякие глупости времени нет.
– По-вашему, я что имела в виду? Властелин Леса – вовсе не сексуально озабоченный мачо, норовящий изнасиловать любую особь женского полу. Все-таки у вас была психотравма, мой суровый босс...
– Вас когда-нибудь... насиловали?
Джон сам не знал, как у него вырвался этот вопрос. Наверное, потому, что он в этот момент опять вспомнил Боско и его руки, суетливо лапающие Морин О’Лири. Боско вполне был способен на изнасилование.
– Нет, этого ужаса в моей жизни, слава богу, не было. Меня бережет мой ангел-хранитель. Я ведь католичка. Кроме того, у меня есть отец, который меня обожает, и младший братик... у которого телосложение, как у морского пехотинца. И у него черный пояс по карате.
– А у вас, надо полагать, полно медалей по баскетболу?
– Ох, зачем я вам сказала!
– Что ж, даже у прекраснейшей из женщин должны быть слабые места.
– Вы на самом деле так думаете?
Морин было приятно слышать такое от Джона Карлайла. Честное слово. Ей много раз делали комплименты, но почему-то именно в устах Джона Карлайла комплимент хотелось считать правдой.
