кошачьими глазами ему вовсе не нравится.
Он нащупал в кармане три жетона и поискал еще, эти автоматы заглатывают их, как бешеные, но не нашел и тут же усмехнулся сам себе, поскольку и двух жетонов было много, он хотел сказать другу всего два слова: я счастлив.
У киоска было безлюдно. Будний день, послеобеденное время, редко кто выбирается на пляж. Он удивился, заметив, что со стороны моря приближается какой-то старенький «фиат».
Машина стала у киоска в тот момент, когда он ступил под навес.
Киоск был крохотный, тесная каморка, зато к нему примыкал просторный навес без всяких стен, и приятно было посидеть здесь, так как и ветерком обдувало, и солнце не палило.
В машине прибыли трое, и все трое вышли.
Мужчина — лет пятидесяти с гаком, видимо, отец, женщина — помоложе, тоже приближающаяся к полувеку, вероятно, мать, потому что третьей была молодая женщина — лет двадцати трех, от силы двадцати четырех.
Лишь она одна и купалась.
Родители были при полном параде, лишь она — с мокрыми волосами, свалявшимися в комья, в сыром купальнике, поверх которого была накинута тонкая темная сорочка, и ничего больше, даже не застегнуты пуговицы, и сама сорочка была коротковата и едва прикрывала нижнюю часть купальника.
И ничего как будто такого, разве что взгляд.
Он посмотрел на нее и потом еще.
А она — тоже.
Отец с матерью своим чередом уставились на него, тогда он сказал длинноногой с кошачьими глазами:
— Мороженое.
— Какое?
— Ореховое.
Он ждал, когда продавщица даст мороженое, хотя и сам мог открыть холодильник и взять, она же, сверкнув зеленовато-искристо глазами, не спешила подавать мороженое, и он оперся рукой о стоявший поблизости стул, чтобы удобнее ждать, а то и нарочно, сам того не сознавая. Все трое видели его обручальное кольцо, и ни один из родителей на него не глядел, они смотрели на дочь, с какой стати она смотрит на него.
А она смотрела.
Она подошла к прилавку и спросила мороженого, и ей подали раньше, чем ему, тогда она вернулась к столику и стала мороженое есть и что-то сказала родителям, и они сели в машину и куда-то уехали.
У нее была мальчишеская стрижка, а на затылке и на шее волосы уже отросли и торчат жесткими прядками, говорил он себе, а мне нравятся длинные волосы и пушок на шее.
— Мороженое, — проговорила продавщица, но он не расслышал.
Он уже в летах, думала она, и женат, и седой, и, небось, куча детей, зачем я смотрю на него, не понимаю, мне нравятся высокие, статные, а он низенький, коренастый, мы, наверное, одного роста.
Продавщица сунула ему мороженое, он неторопливо надорвал цветную обертку, осторожно куснул орешек, политый шоколадом, ощутил губами живительный холодок и отвернул разгоряченное лицо к морю, откуда уже тянуло предвечерней свежестью. Пляж был пуст, ни души, и он с досадой подумал, что не захватил плавок.
Она смотрела, как он бредет от окошка к угловому столику, близ которого вихрилось песчаное облачко, и улыбалась сама себе. Если бы я встретила его на пляже, думала она, я вошла бы в воду, когда и он, и вышла бы из воды, когда он. И сплавала бы в ту же сторону, куда он, и мне было бы хорошо, сама не знаю почему.
Так он сидел за своим столиком, а она — за своим, а потом, когда их взгляды встретились, он встал и пошел к берегу, и она двинулась за ним, и продавщица от нечего делать глядела на них, ничего не соображая, только цвет ее глаз менялся — они были то серыми, то отливали зеленым.
Он шел в сторону пляжа не спеша, посередине дороги, и она нагнала его, и обогнала, и первой стала у воды.
Они смотрели на камни, черные вереницы камней, черными мостами уходящие в зеленое море, склизкими мостами, подернутыми водорослями, так бы и пойти по ним, раскинув руки, точно крылья, и перепрыгивать с камня на камень, великое же множество этих камней было раскидано в море вдалеке — черные островки в матово-зеленой глади — крохотные и круглые и темные — опаленные солнцем, и она подумала: что кроется под этим выжженным каменным панцирем?
Подойти бы сейчас к ней, думал он, и сдернуть эту черную рубашку, и увидеть ее всю, а то не видно под этой широкой расстегнутой сорочкой, хотя полы и развеваются, полощутся на ветру, но все равно плечи скрыты, и грудь, руки и живот, только ноги выглядывают, загорелые бедра, тесно прижатые одно к другому, резко сужающиеся книзу до самых округлых коленных чашечек.
Скину сорочку, говорила она себе, хочу, чтобы он меня увидел, такую, какая есть, не важно, что груди у меня маленькие, детские, вечно я их стесняюсь, будто виновата, что они не выросли и не округлились, что остались девчоночьими, хотя сама я уже женщина, но ему могу показать, они распирают купальник, будто растут и наливаются, и она скинула сорочку и шагнула в море, и поплыла, желая, чтобы и он поплыл, почему он все медлит, не раздевается, ведь никого кругом, только они одни.
Она подплыла к маленькому островку и щекой прильнула к нему, и черные волосы слились с черными камнями, лишь лицо да шея золотились в свете скользящих солнечных лучей. Теперь она глядела на него, не отрываясь, ожидая, а поскольку он все не решался, она отстегнула верх от купальника и швырнула его, приподнявшись, на островок.
Продолжая смотреть на него.
А он смотрел на нее.
Два белых округлых пятна обозначились на ее теле, и ему было приятно видеть эти белые пятна, и, освободившись от своей одежды, он вошел в воду нагим, не стыдясь, хотя она все время смотрела на него, глаз не сводила, знай, прижимаясь щекой к островку, обратив лицо прямо к нему.
Он поплыл, широкими движениями рассекая зеленую гладь, языком и нёбом ощущая горько-соленый вкус воды, видел морское дно, изрезанное мелкими песчаными гребешками, усеянное ракушками, точно орехами.
Они вышли на берег молча и стали друг против друга.
Если бы сейчас заиграла музыка, думала она, я приникла бы к нему, мы и правда одного роста, и мое правое плечо уперлось бы в его левое плечо, а левое в правое, я бы коснулась шеей его шеи, груди прижались бы к его груди так крепко, что сделались бы совсем плоскими, кожей живота я прилипла бы к его коже, и он почувствовал бы меня всю, как и я сама, потому что наши губы тоже слились бы.
Они все еще были мокрыми.
Он вытянул руки и стал собирать с ее тела воду, каплю за каплей, дотрагиваясь лишь кончиками пальцев.
Он собрал капли с ее ресниц, тронул щеки, потом вытер ее подбородок, упершись в него сжатыми пальцами, вода стекала с подбородка, с его пальцев, набиралась в ладонях, а когда горсти переполнились, он присел на корточки и вылил воду на сухой песок, и вода впиталась, оставив на песке два темных пятнышка.
Губ ее он пока не коснулся.
Он собирал капли с ее шеи, плеч, потом скользнул по ее рукам, и она вытянула их, чтобы ему было удобнее, а пальцы у нее были длинные и выглядели смешно с повисшими в воздухе алыми ногтями, чуть согнутые, цепляющиеся за воздух в страхе отпустить его, точно боясь потерять равновесие.
Она и впрямь боялась утратить равновесие, потому что, когда он коснулся кончиками пальцев ее груди, она ногтями впилась ему в плечи и качнулась к нему, боясь упасть, тогда его ладони скользнули по ее спине, отирая ее, до пояса и еще ближе притянули ее к себе, пока он не почувствовал ее плечи, пока ее мелкие грудки не приплюснулись к его груди.
Должно быть, играла музыка, потому что она прижалась шеей к его шее и бедрами к его бедрам и захотела лечь на песок, не здесь, не на самом берегу, а дальше, где песок сухой, она хотела лечь, спиной
