ощутить песок, за день прогретый солнцем, и его — всем телом ощутить его целиком, и чтобы он медленно раскачивался над ней, а она бы не двигалась, а он бы раскачивался долго, бесконечно, пока она не застонет, а потом бы снова раскачивался, потому что она и еще раз застонет.
Она ощутила спиной нагретый сухой песок и вытянулась во весь рост, даже руки вытянула на песке, а голову повернула набок, ничего не видя, закрыв глаза, а он первый раз коснулся губами ее губ и раскачивался медленно, так, как хотелось ей, так, как он собирал с нее каплю за каплей, и она застонала, а он все трогал губами ее губы, и ее груди были совсем плоскими, и он все раскачивался, и она застонала второй раз и сразу же еще, третий, и третий стон был похож на крик, она еще никогда так не вскрикивала, и она очнулась, словно пробудившись от сна, и он тоже.
Потому что было поздно.
Стемнело, и, видимо, уже давно. Солнце успело скрыться, и мрак обрушился внезапно, будто с небосвода, с вышины.
Трижды, но не сразу, а с короткими промежутками, просигналил старый «фиатик».
Они все сидели под навесом, за своими столиками. Подняли головы, поглядели друг на друга, а потом оглянулись.
Действительно, уже стемнело, окно киоска было закрыто, на ставне, поперек, задвинута ржавая штанга, невесть когда ушла продавщица, оставив их одних. Давно, надо полагать, потому что нигде поблизости не было заметно серых кошачьих глаз, светящихся в темноте.
Безмолвие и покой обволакивали мир, и в этом безмолвии жил лишь один звук — клаксон «фиатика», и он просигналил еще раз, просяще-жалобно, хотя его слепящие фары были обращены не к ним, а к покосившейся ограде по ту сторону шоссе.
Она поднялась и пошла к машине. Ей кто-то открыл заднюю дверцу. Мать, должно быть. Но она захлопнула эту дверцу и шагнула вперед, со стороны руля, и выждала, пока отец передвинется на сиденье рядом, и села в машину, но не завела мотор.
Он вышел из-под навеса, сделал несколько шагов и стал позади машины, посреди улицы.
Он смотрел на нее, сидящую за рулем, сквозь заднее стекло автомобиля, но не видел — ведь было темно.
Должно быть, и она хотела его увидеть, так как яркая фара вдруг осветила его, задняя фара.
Он хотел помочь ей сняться с места и, оглянувшись, шагнул назад, пока не уперся в одинокий уличный фонарь.
Тогда она выключила фару, и старенький «фиат» дернулся вперед, и она еще видела его в зеркальце, а он уже ее не видел.
Автомобиль, мигнув огоньком левого поворота, свернул на шоссе и скрылся, оставив дымок отработанного горючего, и он жадно вдохнул этот запах.
Он повернулся и пошел по извилистой захолустной дороге до развилки, а оттуда, по следующей дороге, — к маленькой хижине.
Он шел, чуть сгорбившись, неожиданно вспомнив, что так и не позвонил другу, потому что три жетона по-прежнему бренчали в кармане брюк.
Не зажигая лампы, довольствуясь тусклым светом фонаря, сочащимся сквозь запыленное окно, он собрал вещи, закинул в машину, запер дверь домика и сунул ключ за ставень.
Понурив голову и еще больше сгорбившись, ни с того ни с сего вдруг подумав, что он уже весь седой, хотя вовсе не стар, он завел машину и поехал домой.
Немного погодя, выруливая на шоссе и показав левый поворот, он притормозил и включил заднюю фару. Сельская дорога была пустынна.
