кому придет в голову задумываться, когда слова просто рвутся из сердца!
Как описать мое удивление, когда, вернувшись на кухню, я увидела собаку? Она, стало быть, сама открыла дверь и теперь вела носом по краю стола, недвусмысленно подбираясь к свертку, выпавшему из барсучьего живота. Эта собака в будни гуляла вместе с нашим пастором. В действительности она принадлежала журналисту из Вены, который имел обыкновение проводить в нашем городке уик-энд, так что по выходным собака сопровождала его.
— Руфус! — гаркнула я.
Окриком мне удалось помешать псу сделать то, что он задумал. Пристыженный, виляя хвостом, Руфус подошел ко мне, и я угостила его кормом Деде Султана, прежде чем отослать тоном, не терпящим возражений, обратно к хозяину. А к кому еще я должна была его послать?
Итак, сверток лежал возле моего наполовину опорожненного чайника и, я бы сказала, пялился на меня. А может, пса специально подослали? Вообразить себе, что пастор проявляет интерес к содержимому барсучьего живота, я не могла, поэтому заподозрила журналиста: писаки вечно суют нос куда не надо. Или все же пастор?
Я водрузила Iris elegantissima на подоконник, к себе поближе, особо любоваться было нечем: из роскошного нового терракотового горшка торчал лишь вялый листочек, развернулась и схватила сверток, да так неловко, что опрокинула чашку. Холодный чай плеснул на газетный лист, который хранил таинственное сокровище, и тонкая бумага, намокнув, сморщилась.
Я начала снимать обертку. Судя по шрифту, газета была довоенной и, естественно, до того ветхой, что кое-где рассыпалась под пальцами. Несколько раз мне казалось, что я добралась до конца, — но лишь отделяла очередной газетный лоскут. В итоге передо мной выросла кучка пестрых клочков, напоминавших осенние листья.
Зазвонил телефон. Я сняла трубку и услышала голос старого знакомого, профессора Унумганга, культуролога в отставке, который на закате дней своих вернулся в Австрию из Нью-Йорка. Я много раз обращалась к нему за советом, работая над книгами. После дежурных любезностей профессор на удивление быстро перешел к делу. Он спросил, нельзя ли нанести мне визит, ему-де нужно поговорить со мной, но супруга в данный момент находится на лечении в Бад-Вальтерсдорфе, и дом не в том состоянии, чтобы он мог принимать гостей.
Я продолжала возиться со свертком. Наконец удалось добраться до цели. Но что это? Содрав одну бумагу, я обнаружила другую — несколько скрученных рулоном плотных листов.
Я оторопела и чуть не выронила трубку, когда Унумганг крикнул:
— Оставьте все как есть! Я сейчас приду!
Откуда он знает про сверток? Неужели мои ощущения начали витать в эфире и закрадываться в чужие головы? Подобный феномен при циклическом, то есть круговом, течении времени наблюдается часто.
Стараясь говорить как можно более непринужденно, я переспросила:
— Что вы сказали? Откуда вам известно…
— Не хочу доставлять вам хлопоты! Я сам напросился, и было бы нехорошо заставлять вас печь пирог. От Зальцбергштрассе до вашего дома минут десять ходьбы, не больше: я скоро буду. Если непременно хотите, приготовьте чай.
Я посмотрела на часы: четыре. И на что только день ушел?
Положив трубку, я открыла пачку печенья, одно сунула в рот, остальные вытряхнула в вазочку, поставила чайник на плиту.
Раздалось невнятное хлюпанье. Я огляделась и ничего интересного не заметила. А заметила я, как Деде Султан потягивается в кресле и зевает так, что того и жди челюсть из сустава выскочит. Может, я слишком обильно полила ирис?
Я подошла к окну и увидела, как вдоль по улице спешит профессор, прикрываясь большим зонтом. Он был похож на Летающего Роберта.[7] Вот бы я не удивилась, если бы очередной порыв сдул тощего Унумганга с земли! Но у того ветра, что пригнал его, похоже, имелись иные планы.
Я открыла дверь. Вместе с профессором без всякого приглашения ко мне ввалился неудержимый поток сырого воздуха, словно сквозняк только и ловил момент, чтобы ворваться и разметать по кухне рулонные листы и газетные клочья.
Профессор в три прыжка достиг стола и вцепился обеими руками, но не в обрывки газеты 1934 года, отслужившие свое как упаковка, которые на месте историка культуры я сочла бы чрезвычайно интересными, а в желтоватые слежавшиеся страницы. Лицо Унумганга выражало такой триумф, что мне сразу стало ясно: марш-бросок не случаен.
— Ну-у-у! — выдохнула я, вложив в протяжное восклицание все свои подозрения. — Какое разочарование! Слухи о моей находке, полагаю, разлетелись в кругу посвященных со скоростью света, и каждый теперь жаждет собственными глазами… И на тебе!..
— Что «на тебе»? — Профессор послал брови к тому месту, где начиналась шевелюра.
— Пустые листы!
Пусть моя улыбочка и была ехидной, но ответную ухмылку профессора иначе как глумливой я бы не назвала.
— Дорогая моя! Может, вы и умеете писать, но ничего не смыслите в шрифте!
Теперь наступила моя очередь вздернуть брови, хотя столь сильно удивляться, держа чайник с кипятком, опасно.
— Это был лишь вопрос времени. Ваша случайная находка объявилась бы рано или поздно. Впрочем, случайность тут лишь то, что она попала в руки ничего не подозревающей дамочке. Позвольте вам напомнить, я задолго до этого дня говорил: подобная переписка существует и она обнаружится именно в наших краях.
Переписка? Я опустила на стол посудину с кипятком, вытащила ситечко-шарик из заварочного чайника, расставила чашки. Унумганг достал из кармана пиджака зажигалку, щелкнул и подержал над пламенем лист из свертка. Он заядлый курильщик, думаю, это немаловажная причина для того, чтобы расстаться с Америкой, прожив там шестьдесят лет. А на бумаге тем временем показались символы и значки…
— «Тысяча роз»! — осенило меня.
Но профессор был куда сдержаннее меня:
— Лишь когда шрифт проявится полностью, начнется настоящая работа!
— Надеюсь, с чтением не возникнет проблем, — лихо предположила я. — По-моему, здесь тридцать две страницы, не больше…
— Верная оценка! Но речь идет о том, удастся ли их расшифровать.
Я прочла предложение, проступившее под воздействием огня:
— «О нежнейший из братьев, мой живой свет, тот, кому ведомы тайны, расскажешь ли…»
Унумганг посмотрел на меня взглядом, полным сочувствия:
— Дорогая моя, неужели вы всерьез полагаете, что столь значительный документ был послан в мир открытым текстом? Поэты XX века отнюдь не первыми потеряли доверие к словам. С тех пор как четкие формулировки стали принадлежностью закона, который по определению призван беспощадно подавлять все мало-мальски свободное и живое, мыслящий человек недоверчиво относится к слову написанному и читает между строк.
Я плохо поняла, о чем он. Должно быть, это отразилось у меня на лице, потому что профессор снизошел до объяснения.
— Из чего состоят предложения? — спросил он, как спрашивают ребенка о цвете кубиков.
— Из слов, — не обманула я профессорского ожидания.
— А из чего состоят слова?
Я налила чай.
