УЛЫБАЮЩИЕСЯ ОБЛАКА
(рассказ)
От порыва ветра урючные листья закружились в воздухе. Там, на ветвях, они еще шелестели, еще казались живыми. А сейчас реяли покорно, безмолвно, бесплотно, и понятно было, что жизнь их — это только видимость жизни, только желание увидеть ее в этих желтых лоскутках.
Старик смахнул их с топчана на землю, выловил пальцем один листок из пиалы. Вот так оно и происходит: тянешь-тянешь ниточку дней, трепыхаешься под ветром, а потом лег в землю — и нет тебя, оказывается, словно и не было никогда...
Грустные мысли одолевали старика, сумрачные, неопределенные. И чай был не чай, и еда в рот не лезла. Смятение было на душе, бесформенность одна. Чего-то хотелось, а чего — понять было невозможно. Жалость к горлу подкатывала, а кого жалеть, собственно?
Снова налетел ветер, снова закружились листья. Наверно, им кажется, что они летят, думал старик, а они просто-напросто падают. Желтые, вялые, не нужные никому, кроме земли. А какими нежными были весной! Среди белой кипени цветов они розовели, просвечивали на солнце, как ладонь ребенка, как мочка уха у молоденькой девушки. Ох-хо-хо.... годы, годы, жизнь ты человеческая.. чтобы тебе подлиннее немножко быть, пощедрее, поласковее. Вот дерево — стоит себе, стоит. Каждый год на семь месяцев покрывается новой листвой. Листва опадает и снова появляется, опадает и появляется, а дерево стоит. Хорошо быть деревом, а не листьями, обновляться каждую весну, принимать сладкую, тугую боль завязи, ощущать тяжесть зреющих плодов... Ох-хо-хо... В горы съездить, что ли?
Горы для старика всегда были местом душевного равновесия, зашитой от многих житейских невзгод. Он знал их вдоль и поперек, каждую складку ущелий знал, каждый отрог, каждую скалу. Он слышал в их каменной груди журчание еще не пробившегося к солнцу родника и голос горной курочки — кеклика, скликающей своих цыплят. Как приветствие ровесника принимал он шелест чинары или орехового дерева и отвечал им традиционным приветствием: он свой человек в горах.
Правда, последняя прогулка не прибавила старику ни бодрости, ни сил. Он вернулся еще более усталым и растерянным, нежели перед поездкой, и все пытался понять, почему не приняли его горы, почему не отозвались на боль его.
Может, они тоже, как и он, томятся иногда бесплодностью своего старческого существования? Может, и у них бывает плохое настроение, когда никто не нужен, никто не мил, когда даже самое близкое и дорогое оставляет равнодушным?
Хмурились они тогда, и облака, зацепившиеся за их вершины, казались не облаками. Они были словно насупленные брови гор... Земли... Вселенной, — они словно ждали ответа на вопрос, который не произнесен вслух, но который известен и горам, и ему, старику. Древняя мудрость утверждает, что годы старости — это годы потерь, и только потерь.
А что терять им, горам? Надо бы все-таки наведаться к ним...
...Старая лошадь лениво жует стебли джугары, косит на хозяина лиловый, в прожилках глаз — ласки ждет. Но старик не расположен к нежностям. Он гулко хлопает лошадь по боку, затягивая подпругу. И лошадь шумно вздыхает, понимая, что сегодня нет у хозяина ласки для нее.
Старик правит на обочину асфальтированного, обсаженного тополями большака и едет — степенно, неторопливо, как и надлежит уважающему себя человеку в годах. По большаку, шипя и взревая, проносятся автомашины — и праздные легковушки, трудяги грузовики, полные арбузов и дынь. «Скоро хлопок пойдет, — думает старик, представляя непрерывную вереницу машин, груженных хлопком. — Большой хлопок. Целые горы на хармане вырастут...»
Взгляд его невольно обращается в сторону гор. Вот они, во всем величии своих вершин и ущелий! На вершинах белым-бело, и не видно, есть ли там облака. Похоже, что нет. В низине вчера вечером накрапывал дождь, а здесь, оказывается, снег шел. «Воистину чудодейственны вы, горы!..»
В этом убеждении старика нет ничего мистического. Старик почти законченный атеист, у него, как выразился один заезжий лектор, «прочное материалистическое мировоззрение». Научился он грамоте уже в зрелом возрасте, но тем не менее прочитал очень много книг, живо интересовался успехами науки, аккуратно вырезал из газет портреты и биографии космонавтов.
К чтению располагала и профессия — он был чабаном, а в горах это нетрудная работа. Травостой богатый, на склонах одного лишь холма отара полдня пасется. На горных пастбищах овцы нагуливают хороший вес, шерсти дают много, и качество у нее отличное, матки обычно по двойне приносят во время окота.
Это выгодно и колхозу, и чабану. Старик имеет справное хозяйство, фруктовый сад, деньги на сберкнижке. Одному сыну построил каменный дом со всеми удобствами, как и себе, другому купил автомашину. Мог бы расщедриться много больше, да сыновья не жадничают, выгоды не ищут, в отца пошли, им интереснее дело подавай — вот что главное. Ну, а если по-честному, то колхозным механизаторам и на достатки грех обижаться.
Казалось бы, живи, старик, и радуйся. Но его все чаще посещает тоска. И ночами не спится. И днем неприкаянным бродит, как отбившаяся от отары овца.
У старой ивы ветка засохла — он переживал, ведрами воду таскал, землю рыхлил вокруг, чтобы корням просторнее дышалось. Загоготали давеча улетающие гуси — у него сердце оборвалось, будто они его с собой позвали. Вот и сейчас: горы под снегом стоят, а ему невесть с чего саван мерещится — «тьфу!.. тьфу!..тьфу!.. избавь, господи, от дурного! Есть там облака, есть! Это их из-за снега не видать. Висят они на своем месте, кудлатые да насупленные. Чего ждете? Не в чем мне оправдываться — и перед вами, и перед людьми чист!..»
— Салам алейкум, яшули!
— Здравствуйте, дедушка Доврана!
— Пусть будет доброй ваша дорога!
Это в холодный, отрешенный мир его мыслей детскими голосами врывается жизнь. И он охотно приемлет ее:
— Мир вам, дитя мое!
Все дальше улетают гуси, все глуше и невнятнее звучит их недобрый зов.
— Мир вам, дети мои! Чем занимаетесь здесь, на дороге?
— Хлопок подбираем, дедушка.
— Хлопок? — удивляется он. — Разве уже пошел хлопок? Почему же я ни одной машины не встретил?
Ребята вежливо поясняют:
— Вы из села ехали, а машины в город идут, прямо на хлопкозавод.
Он опять удивляется, на сей раз собственной недогадливости, качает лохматым тельпеком, осматривается.
— Это столько много хлопка вы подобрали на дороге? Ай-ай-яй, какая бесхозяйственность! Пол- урожая растерять можно, если так относиться к нему.
— Не беспокойтесь, мы все подберем, ни одного щипка не оставим.
— Почему же они в канарах не возят, а навалом?
— Хлопка много, не хватает тары.
— Должно хватать! Времени достаточно было, чтобы тарой запастись. А вы почему не в школе? Кто вам велел тут окалачиваться, чужие прорехи латать?
— Мы сами, дедушка, добровольно пришли. В школе все равно выходной, воскресенье сегодня.
— Придумали воскресенье какое-то! — ворчит он себе под нос. — Раньше люди в пятницу отдыхали, а нынче — не поймешь... Хлопок на дорогу бросают...
Ворчит он не со зла, а просто так — есть на что поворчать, есть кому слушать. Ребята слушают его почтительно, а он с удовольствием взирает на их свежие рожицы, от которых не осенью, а самой настоящей весной веет, и думает: «Хорошее поколение растет. Красивое поколение! Они сделают все, что мы не сумели сделать, дойдут, куда не успели дойти мы».
— Где мой внук Довран? — спрашивает он. — Почему я не вижу его среди вас?
