Все расступились, как по команде. На месте, вдруг оказавшемся пустым, стоял тот, кого звали Шкурой. Он был без винтовки и даже мешка, с одной миской в руке.
– Жрать пришел? – спросил матрос – ладно, клади свою порцию, и пошел вон. Последним возьмешь – чтобы людям после тебя в котел не лезть. А посуду общую потом все равно вымоем.
Все поспешно потянулись к общему котлу с кашей. Разговор сразу стих, стучали миски и ложки. Шкура стоял, отвернувшись, и молчал.
– Чего вынюхиваешь? – спросил матрос – ох, попался бы ты мне, когда я в ревтрибунале служил, или в чрезвычайке! Потому как правильно сейчас сказал товарищ комиссар – надо не просто мир новый построить, все эти заводы и города, но и материал человеческий просеять и очистить, как шлак ненужный выгнать из руды. Отличные ребята гибнут, как те сто у моста – как же такие как ты могут живыми оставаться?
Шкура медленно повернулся. Глаз его странно блеснул – будто он плакал. Отчего-то все вдруг разом посмотрели на него. И он сказал:
– Вы пели сейчас – а я там был. Я танк подбил. И последним остался – из ста.
Он смотрел на остальных исподлобья, а все смотрели на него, не зная, что ответить. Сто героев были легендой революции. Легендой – которой все верили. Никто из тех ста – не мог предать.
– Врешь, гад! – сказал матрос.
– Как вернемся, в бумагах проверьте – был ответ – там все записано. Оттого меня и не расстреляли – позволили искупить.
– Ну, ври давай! – разрешил матрос – расскажи, как товарищи все погибли геройски, а ты руки поднял!
– Я танк подбил! – последовал ответ – десять гранат последних осталось, и десятерых нас выбрали, из тех, кто еще не ранен. Я сам вызвался, добровольцем. Все ползли, и под танки, с гранатами вместе, кто сумел – а я прикинул, что и так попаду. Швырнул – и подбил. Я еще на подготовке первый был – хорошо научился гранату метать. Зачем помирать – если можно и танк подбить, и самому живым? Подбил – и вернулся.
– Ты с самого начала расскажи – велел товарищ Итин – а мы послушаем. И решим – можно ли тебе с людьми у костра.
Все раздвинулись еще шире, сели – на бревно, на камень, или просто наземь. Один Шкура остался стоять – на освещенном месте у костра; товарищи смотрели на него из темноты. Миска в руке ему мешала, он положил ее прямо у котла. И заговорил, глядя больше туда, где сидели рядом товарищ Итин с матросом.
– Сто шесть нас было. Рота маршевая, в пополнение нашей Второй Пролетарской дивизии. Все – питерские, с заводов, добровольцы – по мне, чем в цеху загибаться, с голода и работы непосильной, лучше на фронте, геройское что совершить. Провожали нас с оркестром, девчата подарки дарили, всякие там кисеты и варежки. Знамя даже было свое – у роты нашей, как у полка, завкомом врученное.
– Ты по делу давай – сказал матрос – что у моста было, как в плен попал.
– Так я по делу – был ответ – из-за знамени того отчасти и случилось. Шли мы весело и бодро, боялись даже – не успеем: как раз первое наступление наше тогда началось, и белопогонники вроде даже бежали. Путь враги впереди взорвали – так мы с поезда выгрузились, и ждать не стали, к фронту с песнями шли – у костров так же ночуя. Как мы сейчас – не зная, что живыми никто уже из своих нас не увидит.
– По делу говори! – рявкнул матрос – а паникерство брось!
– Только мост перешли – танки впереди. Повезло, что заметили первыми издали, и что у моста окопы старые были: чуть раньше или позже – в чистом поле нас бы раздавили в минуту. И еще – вечерело: они тоже, сил наших не видя, поначалу с опаской лезли, больше прощупывая. Только тем и держались – против танков, у нас на всех лишь гранаты и два ружья бронебойных. Двоих мы назад послали предупредить – даже без винтовок, налегке. Узнал я после – их за паникеров приняли, и до утра под замок, не разбираясь. Мы зря ждали, что наши вот-вот подойдут – а ночь и прошла. Утром те двинули – будто у нас целый полк в укрепрайоне: сначала по нам артиллерией, затем танки, и броневики с пехотой. Стали было мы коробки их ползущие считать – тоже до сотни дошли, и бросили: и так ясно, что конец. А гранат всего десять осталось, патроны тоже почти все… Десятеро нас вызвались – а дальше я сказал…
– А после? – спросил матрос – как в плен попал? Сам сдался, или раненым взяли?
– Нас в окопах заживо жгли, огнеметами с броневиков! – крикнул боец – а у нас уже ни гранат, ни патронов, командира убило, и погибать лишь осталось, без всякой пользы! Видим, сзади кто-то в реку – думаем, приказ был, отступать, поскольку держаться уже нечем и незачем. Кто сумел, прыгнул следом – плывем, как комдив Крючков, а по нам с берега очередями, сами в полный рост, уже не таясь. Трое нас лишь доплыли – кто с краю справа был, течением за поворот в камыши снесло. Вылезли – на всех один карабин с неполной обоймой, сапоги и то скинули в воде. И знамя – у того, кто первым нырнул, знамя было на себе – а мы решили, что отступление. Ладно – сами живы, а раз знамя цело, то оправдаемся. Версту только отошли – слышим, танки уже на нашем берегу. Мы в овраг – лежим, смотрим. А они мимо – танки, броневики, машины, артиллерия. Тот, кто со знаменем был, не вынес, взял карабин, и пальнул. А те – даже не остановились, лишь две машины в нашу сторону свернули, с них попрыгали, нас окружили, и орут – выходи, гранатами закидаем!
– И вы им знамя отдали!?
– Зарыли – ответил боец – успели, пока нас окружали. И знамя, и книжечки красные. Там же, в овражке. А потом что делать – руки кверху, и выходь. Ну, помяли нас слегка прикладами и сапогами, допросили. Тот, кто со знаменем был, офицеру в лицо плюнул – его тотчас же в сторону, и расстреляли. И второго – за то, что слова дать не хотел. А я – если бы граната еще была, взорвался бы, но без пользы зачем гибнуть?
– Зачем!? – сказал товарищ Итин – да чтобы враг знал, что убить нас можно – но не сломить! Чтобы враг оттого сам в победу свою не верил, и без смелости шел – а значит, на товарищей твоих оставшихся натиск был бы чуть легче! Всем жить хочется – но если тебе умереть вышло, так человеком умри, чем гадом жить!
– Я танк подбил – крикнул боец – не то что иные. Я честно воевал – пока мог!
– Пока мог? – усмехнулся матрос – это любой обязан! А сверх того?
– С революцией торгуешься? – сурово спросил Итин – считаешь, за что и сколько, как на базаре? Себя – наравне с революцией считаешь? Даже не за трусость – за это тебя судим. Коммунизму – ты все должен с радостью отдать, без остатка и без приказа. И принять от коммунизма и революции – все, без сомнений и обиды. Это для обывателя справедливость – за что и сколько, а для коммуниста – чтобы для дела было лучше, а уж после себе, что останется и как повезет. Вот когда это ты поймешь, тогда и станешь снова – наш. А пока здесь, у костра нашего – только люди сидят. Те, за кого – в огонь и в воду. А тебе – доверия нет. Уходи.
Шкура медленно скинул ремень, задрал гимнастерку. На груди его Гелий увидел шрамы, как клеймо – пятиконечную звезду.
– Шомполом каленым выжигали – сказал он – тут же, нагрели на огне быстро, и в пять ударов. Как знак, что отпущен под слово больше не воевать. Свое слово, по доброй воле данное. Поймают если теперь, сразу в расход: это не билет красный, не зароешь. А я вот – с вами. И винтовка со мной.
– Вот и посмотрим – ответил Итин – сознательность в тебе это заговорила, или страх, чтобы презрения товарищей избежать. До конца похода посмотрим – а сейчас иди!
Боец молча встал и ушел в темноту. Ночи пока не были холодными, и ему можно было спать где-нибудь на куче соломы. Так и было – с начала похода. А до морозов отряд вернется.
– Оно и верно – заметил перевязанный – на фронте, если себя жалеть, из окопа не встанешь. Сама жизнь тебе там – как на время даденная: в любой час могут свыше позвать и назад взять. Иди, куда старшой велит, и благодари судьбу за лишний день – вот и вся премудрость, уж шестой год с ней…
– Сказал про таких Вождь: с нами, а не наш! – сплюнул матрос – если товарищ свой, так я за него жизнь отдам, если враг или шкура какая – тоже все ясно: в расход! А такие вот, кто вроде и за нас, и воюет честно, и даже геройское что может совершить – а все одно, не за идею нашу, а за пользу собственную, за интерес? По мне, такие самые опасные – потому как не распознаешь сразу! А как прижмет – предадут!
– Ты это полегче, флотский! – неодобрительно ответил кто-то – а как же социальная справедливость, как Вождь сам обещал?
