и нет никакой войны… Кофе здесь подавали натуральный, ароматный, совсем довоенный, такого Генрих не пробовал лет, наверное, пять, и теперь с наслаждением просаживал последние деньги – благо, они были уже не нужны. После четвертой чашечки голова вроде прочистилась, и появились кое-какие мысли – опасная роскошь для унтер-офицера императорской армии, но привычка и даже необходимость для экс- студента четвертого курса филологического факультета…
Думаешь, значит, ехидно сказал внутренний голос. Ну-ну. Давай, думай. Может, что и придумаешь. Наподобие пороха.
Если бы пороха… Почему это так: выдумываешь порох, а получается велосипед? Причем такой, что самому противно?
Да потому, что сдохнуть можешь так вот, наедине со своими мыслями, или слететь с катушек, или разбить башку о камни – и все равно ничего не произойдет. И война как шла, так и будет идти. За пределом границ, за сферы жизненных интересов, а между делом – против мирового коммунизма, еврейства, панславизма, технократии, анархизма, постиндустриализма, нонконформизма и чего там еще?.. Ну кто мы такие, скажите, что нам все не по нраву? Ведь действительно не по нраву, и дело тут не только и не столько в этом когда-то ефрейторе, потом кинозвезде, а ныне императоре…
Стадность, подсказал внутренний голос.
Стадность, согласился Генрих. Страх отстать от стада и просто страх, который трусость. Терпеть же их не могу, этих черных, затянутых, лощеных и вышколенных, и этого толстого дергунчика со значительным лицом и в горностаевой мантии – додумался! – а ведь все равно веду себя и поступаю так, как они того хотят. Перестану – раздавят. Совершенно автоматически. Как машина. Такая отлаженная и хорошо смазанная машина. С гаечками, винтиками и шестеренками, не ведающими, что творят. Или ведающими, но закрывающими глазки. Не я. Не только я. Только не я…
«…последующие приговоры полевых судов довести до сведения войск и сделать предметом обсуждения. За трусость приговорены к смертной казни и расстреляны: стрелок Людвиг Зейберт, обер-ефрейтор Карл Ворк, обер-ефрейтор Бруно Дрест. За трусость приговорен к смертной казни и повешен фельдфебель Эдуард Пишел. За трусость и дезертирство приговорены к смертной казни и расстреляны: гренадеры Максим Энгелькласт, стрелок Иоган Хагс, ефрейтор Бертран Гленке, лейтенант Арчибальд Лонг, лейтенант Адам Валь. За дезертирство и предательство, выразившееся в переходе на сторону врага, приговорены к смертной казни: вахмистр Вольдемар Лански и вольнонаемный Александр Энгельхен. За саботаж и преднамеренную порчу военного имущества приговорен к смертной казни и повешен оружейный мастер Эммануэль Пирпр. За неповиновение приказу приговорены к смертной казни и расстреляны: гренадер Бэзил Баллард, ефрейтор Антон Хакман, полковник Зигмунд Карузо. За самовольный уход с занимаемых позиций приговорены к смертной казни…»
И так далее. А потом получается, что голова у меня сама по себе, а руки и ноги непосредственно подчиняются приказам вышестоящего начальства. Ибо, как известно, битие определяет сознание…
Ну, старина, как будем жить дальше? Можно, конечно, прийти на вокзал, сесть в поезд, доехать до станции назначения и продолжать служить Императору, между делом презирая себя; тем более, что все нутро мое так и рвется в уютный окоп, лишь только подумаю о той травле, которая развернется, если… Если что? Ну, в общем… это… понятно, короче.
Дошел ты, брат, до ручки. Даже сам с собой намеками объясняешься. Дрессировка, ничего не скажешь…
Ну и боюсь – а что тут такого необычного? Где они теперь, храбрые? Все боятся, не только я.
Вот именно, «не только я»…
Так что же все-таки делать-то будем?
Не знаю.
Эх, плюнуть бы на все, подумал он, сидеть бы вот так и потягивать кофе… Выпасть бы из времени…
Стоп. В этом что-то есть. Сидеть. Вот так. И потягивать кофе…
А ни черта в этом нет…
Черт! Давешний черт!
Слушай, не сходи с ума, изумленно сказал внутренний голос. Ты же разумный человек, ну какой может быть черт? Напился до чертей, козе понятно.
Козе всегда все понятно, она для меня не авторитет. Не существенно, откуда взялся черт. Что он сказал? Ведь он же сказал что-то такое…
Ты можешь остановить время, – вспомнил Генрих очень отчетливо, будто кто-то шептал ему на ухо, – и до конца жизни жить в этом остановленном мгновении. Но только один раз – и насовсем. Навсегда. И чтобы сделать это, надо просто очень захотеть.
Что ж, очень легко проверить. Надо только захотеть. Сейчас. Вот сию минуту. Пять часов. Безумное чаепитие, Льюис Кэрролл, «Алиса в стране Чудес». Вечно пять часов. Устрою безумное кофепитие. Сюда бы еще Соню и Шляпкина – для компании…
Такой реакции Генрих от себя не ожидал: спину стянуло холодом, лицо залил пот; он сжал зубы, сцепил руки, чтобы унять дрожь, – не помогло. Раз в окоп под ноги к нему скатилась неразорвавшаяся бомба – ощущения были похожие.
Ну и нервы у тебя, презрительно сказал внутренний голос. Генрих встал и подошел к парапету.
«Блажен, кто вырваться на свет надеется из лжи окружной. В том, что известно, пользы нет, одно неведомое нужно. Но полно вечер омрачать своей тоскою беспричинной…»
Да, здесь можно на секунду забыть, что идет война. Море синее-синее, теплое и ленивое, и такое же голубое, как море, небо над ним. Пальмы и прочая буйная тропическая зелень – вот она, перегнись через парапет, и можешь потрогать. Звенят цикады, поют птицы, а ночью, бесстрашно нарушая приказ о светомаскировке, будут летать светлячки…
Да, на секунду можно поверить, что войны нет. Это если не смотреть вперед, где на горизонте разлегся серый дредноут, угрюмый и безжизненный, как каменный остров. И если не смотреть направо – там длинный узкий мыс, и на нем нахально торчат, не маскируясь, иголочки ракет береговой обороны. И если не смотреть
