вниз, – где на такой же зеленой террасе, задрав в небо хоботы, стоят зенитки, а рядом, под пальмами, спит орудийная прислуга. И если не смотреть вверх – там проплывает, натужно ревя, тяжелый восьмимоторный рейдер с подвешенными под крыльями пикирующими бомбардировщиками. И если заткнуть уши, потому что пробило пять часов, и черный репродуктор на столбе начинает выкаркивать военную сводку…
Генрих вернулся за столик, сел, обхватив голову руками, и закрыл глаза.
Нет. Не сейчас. Попозже. Я еще не готов.
Ничего себе, неужели ты поверил во всю эту ерунду? Ты, всегда гордившийся именно тем, что не принимаешь ничего на веру? И во что – в черта!
Да не в черта. Черт, может, и на самом деле привиделся. А время я остановить смогу – точнее, сам смогу остановиться во времени и не идти дальше. Я это чувствую. И я это сделаю. Вот так, дорогие мои – я сбегу от вас, да так хитро, что вы меня никогда не сможете поймать…
На перроне было малолюдно: два десятка таких же, как он, отпускников, возвращающихся в свои части; заплаканные девушки и женщины, угрюмые усатые отцы; священник; несколько шпиков; несколько спекулянтов; несколько проституток; продавщица цветов; две девочки-школьницы в косынках с красным крестом; пацан-беспризорник стреляет глазом, что бы такое спереть; полицейский искоса следит за пацаном-беспризорником; кошка, которая гуляет сама по себе…
Ну, вот и все. О прибытии поезда не сообщают, и он появляется неожиданно, возникая из-за толчеи неразобранных вагонов: впереди две платформы, одна с песком, одна с зенитками, потом черный, пузатый, лоснящийся пыхтящий паровоз, за ним вагоны, синие и зеленые вперемешку. Все это прогромыхивает, подлязгивает, подтягивается к перрону, поскрипывает и повизгивает тормозами, останавливается, открываются двери, и на твердь земную выкатываются развеселые отпускнички…
А может быть, сейчас? – подумал Генрих. А? Поезд уйдет, а я останусь?
Поезд уйдет…
Нет. Рано (боже, дурак какой, ну чего ты тянешь, упустишь момент!). Потом. Попозже.
Эх, шестереночка ты, Генрих, шестереночка. Как тебя закрутили, так ты и крутишься, никак не остановишься. Шестереночка-шестереночка… В какой вагон садимся? Вот в этот.
Генрих вскочил на подножку. Хорошо хоть, никто не провожает.
Жалко, некому провожать…
Повезло – купированный вагон, и половина купе пустые. Генрих сбросил рюкзак, повесил автомат на вешалку для одежды и открыл окно.
На перроне прощались. Прямо под окном лихой вахмистр-кирасир, придерживая саблю, взасос целовал яркую высокую брюнетку. Девочки в косынках раздавали благотворительные бутерброды: тоненькие ломтики хлеба с маргарином и брюквенным повидлом. Напротив вокзала подрались две проститутки, их не могли растащить, пока какой-то железнодорожник не вылил на них ведро воды; теперь они стояли жалкие, растерянные, похожие на ощипанных ворон…
Лязгнув буферами, поезд тронулся. Медленно проплыл под окном кирасир со своей девицей, девочки с бутербродами, железнодорожник с флажком, плачущие мамы и мрачные папы, машущие руки, платки, шляпы, зонтики, воздушные поцелуи, газетный киоск, мальчики из «Гвардии Императора» замерли в почетном карауле, тоненькие ручонки вскинуты в истовом римском приветствии, семафор, пакгаузы, разбитые вагоны и паровозы, зенитки, дочерна пропыленная живая изгородь, снова зенитки, развалины элеватора, а поезд все набирает скорость, все чаще бьют колеса на стыках, все меньше времени остается, все меньше, меньше и меньше…
– О-о, я, надеюсь, не п-помешал? – спросили за спиной не вполне твердым голосом.
Генрих обернулся. В дверях стоял давешний кирасир, за его спиной маячили еще двое.
– Нет, конечно, – сказал Генрих. – Входите, дружище. И вы тоже.
Кирасир качнулся вперед и не устоял бы, не прими его Генрих в свои объятия. За кирасиром ввалились мрачноватый фельдфебель-танкист, бритоголовый и лопоухий, и «зеленый берет» в пятнистом комбинезоне без знаков различия. Произошел небольшой веселый кавардачок, в ходе которого рюкзаки были рассованы по углам, а оружие пристроено так, чтобы не мешало и в то же время всегда было под рукой. Затем кирасир, азартно сопя, эффектнейшим жестом профессионального иллюзиониста извлек будто бы из воздуха трехлитровую банку самогона и торжественно водрузил ее на стол.
– Вы ведь, кажется, т-трезвы, мон шер? – неодобрительно сказал он, пытаясь посмотреть Генриху в глаза; это у него получилось не сразу. – Неп-позволительно!
Ну и ладно, подумал Генрих, ну и правильно. Успею. У меня ведь чертова прорва времени: ночь, день и вечер – в поезде; потом переночую где-нибудь и еще пять часов буду ехать на машине; потом пешком. Неужели же я не улучу подходящей мне минутки!
Самогон был хорош. Он не драл горло, не отдавал сивухой, а на языке оставлял приятный привкус не то ореха, не то еще чего-то подобного. Кирасир победно поглядел на остальных, как должное принял восхищенные замечания и пояснил, что первое дело – это процедить самогон через десяток противогазных фильтров, ну а потом с ним надо делать кое-что еще, а что именно – он не скажет даже под угрозой медленного перепиливания пополам, – и действительно не сказал, как все трое на него не наседали.
Когда в банке осталась треть, а весь завтрашний и часть послезавтрашнего пайка были приговорены, выяснилось, что поезд стоит на станции, и берет вознамерился было сбегать за сигаретами, но тут в купе кто-то попробовал вломиться, под смехотворным предлогом, что все прочие якобы уже переполнены, и пришлось силой выдворить нахала и запереть дверь.
– Ну вот, – сказал кирасир, – мы и в котле. Я, н-например, три раза был в котлах, и все три раза как-то выбирался. Фортуна, братцы, редкая каналья, но уж кого пометит – тот живой.
– Ты на фортуну не кивай, – сказал танкист, – ты на меня кивай. Вы там в котлы залазите, а нам их разбивай.
– А может, в карты, как настрой? – спросил берет. – Есть свежая колода.
– В картишки – это хорошо, – сказал Генрих, – да только денег нет.
