Она беспомощно застыла под его немигающим взглядом. И увидела, что на его губах медленно появилась усмешка, превратившаяся в жестокую улыбку, но глаза… глаза остались холодными и безжалостными, как нацеленная двустволка. Дети за столом вертелись, нервно хихикали, а он — он сидел неподвижно, сложив руки на столе.
Сестра Мириам поглядела в кухню, окликнула хлопотавших там монахинь: «Можно подавать», — и, не взглянув на детей, вышла из тяжелых дверей столовой. По тускло освещенному коридору мимо классов, по главному коридору, через приемную, за двери-витражи на большое широкое крыльцо, где сбоку от ступеней висит серая металлическая вывеска «ПРИЮТ ЗАБОТЛИВЫХ ПРАВЕДНИКОВ ДЛЯ МАЛЬЧИКОВ». Вдалеке, на детской площадке среди деревьев, уже роняющих свой багряно-золотой осенний убор, кругами, словно пчелы в улье, носились мальчишки из другой группы.
Сестра пересекла двор и направилась по асфальтированной подъездной дороге к маленькому кирпичному строению, совершенно не походившему на нелепую, с фронтонами и острыми коньками крыш, громаду приюта. Здесь располагались административные помещения. По соседству, в кольце деревьев, горевших на солнце яркой желтизной, стояла приютская часовня.
Сестра Мириам вошла в кирпичное здание и по тихим, застланным винно-красными коврами коридорам подошла к маленькому кабинету с золотыми буквами «Эмори Т. Данн» на дверях. Секретарь, хрупкая женщина с желчным лицом, подняла на нее глаза:
— Сестра Мириам? Я могу вам чем-нибудь помочь?
— Да. Я хотела бы поговорить с отцом Данном.
— Сожалею, но через десять минут у него назначена встреча. Похоже, для юного Латты нашлась прекрасная семья.
— Мне обязательно нужно с ним поговорить, — сказала сестра Мириам и, к великому изумлению секретарши, постучала в дверь, не слушая, что ей говорит эта легендарная личность, бессменный секретарь отца Данна на протяжении двадцати с лишним лет.
— Войдите, — сказали из-за двери.
— Но, сестра Мириам, — возмущенно проговорила секретарша, — как же можно…
Сестра Мириам закрыла за собой дверь.
Отец Данн вопросительно взглянул на нее из-за широкого, застеленного промокательной бумагой письменного стола. Средних лет, в седых волосах кое-где проглядывают блестящие черные пряди. Серые глаза. Позади, на обшитой дубовыми панелями стене, висело два десятка почетных дипломов за работу в области теологии и гуманитарных наук. Отец Данн был человеком образованным и принял сан, уже имея гарвардский диплом доктора социологии. Порой сестра Мириам недоумевала: в глазах этого сдержанного, степенного человека нет-нет да и проскакивала искра гнева.
Отец Данн сказал:
— Вам не кажется, что вы довольно бесцеремонны? Я с минуты на минуту жду посетителей. Может быть, вы заглянули бы попозже, ближе к вечеру?
— Прошу вас, святой отец. Мне нужно сказать вам пару слов.
— Может быть, вам мог бы помочь отец Кэри? Или сестра Розамунда?
— Нет, сэр, — сестра Мириам твердо решила не отступать. Со всеми прочими она уже говорила. Ее вежливо выслушивали и предлагали каждый свои меры — кто либеральные, кто жесткие. Но ничего не помогало. Пришла пора узнать мнение отца Данна, и сестра Мириам не собиралась уходить, не высказавшись. — Мне нужно поговорить с вами о Джеффри Рейнсе.
Отец Данн едва заметно прищурился; ей почудилось, что устремленный на нее снизу вверх взгляд стал ледяным.
— Ну что ж, присаживайтесь, — он указал на черное кожаное кресло и включил переговорное устройство на своем столе: — Миссис Бимон, попросите, пожалуйста, мистера и миссис Шир подождать несколько минут.
— Хорошо, сэр.
Отец Данн откинулся на спинку кресла и забарабанил пальцами по столу.
— Мне кажется, я уже знаком с этой проблемой, сестра Мириам, — сказал он. — Что, есть новости?
— Сэр, этот ребенок… он совершенно не похож на остальных. Я с ним не справляюсь. Он так меня ненавидит, что я… э-э… почти физически ощущаю его ненависть.
Отец Данн снова протянул руку к переговорному устройству:
— Миссис Бимон, будьте любезны принести мне дело Джеффри Харпера Рейнса. Десяти лет.
— Да, сэр.
— По-моему, вы видели его личное дело? — спросил отец Данн.
— Да, видела, — ответила сестра Мириам.
— Значит, вы знакомы с обстоятельствами его жизни?
— С обстоятельствами — да, но мне абсолютно не понятны его желания и стремления.
— Что ж, — продолжал отец Данн, — вы, возможно, знакомы с моей теорией «младенческого стресса». Знакомы?
— Не совсем. По-моему, я краем уха слышала, как вы с отцом Робсоном беседовали на эту тему.
— Ну, тогда, — сказал отец Данн, — послушайте. Младенец — самое нежное и чувствительное из всех творений Господа. Едва родившись, ребенок уже тянет ручки, чтобы касаниями исследовать новую среду обитания. И реагирует на эту среду; а она в определенной степени формирует его. Младенцы, да и вообще все дети независимо от возраста, необычайно восприимчивы к проявлению различных чувств, переживаний, страстей. — Он многозначительно воздел палец. — И особенно к ненависти. Ребенок способен до конца жизни носить в себе пагубные, разрушительные страсти, пограничные с насилием эмоции. У мальчика, о котором идет речь, жизнь складывалась… сложно. Насилие, учиненное над его матерью, заронило в ее душу малую искру ненависти, которая, беспрепятственно разгораясь, привела к убийству отца Джеффри. Мать мальчика убила мужа на глазах у ребенка. Я полагаю, что именно здесь корень той ненависти, а может быть, страдания, которое носит в себе Джеффри. Сцена жестокого насилия произвела на мальчика сильнейшее впечатление и до сих пор жива где-то на самом дне его памяти…
Вошла миссис Бимон и положила на стол отца Данна желтую папку, помеченную «Рейнс, Джеффри Харпер». Отец Данн поблагодарил и принялся молча листать страницы.
— Возможно, Джеффри не помнит подробностей той ночи… по крайней мере, не сознает этого. Но на уровне подсознания он помнит каждое грубое слово, каждый жестокий удар. — Он на мгновение отвлекся от изучения бумаг, желая удостовериться, что собеседница внимательно его слушает. — Вдобавок, сестра Мириам, нам приходится считаться с психологией осиротевшего ребенка. Здесь у нас — сироты от рождения, никому не нужные дети, трудные дети. Они не просили их рожать. Они считают себя ошибкой, следствием того, что кто-то забыл принять противозачаточные таблетки. Нам удается — очень медленно, ценой неимоверных усилий, с ничтожной отдачей — пробиться к некоторым из них. Но этот Рейнс… он пока еще не впустил нас к себе в душу.
— Он пугает меня, — сказала сестра Мириам.
Отец Данн хмыкнул и вновь погрузился в изучение желтой папки.
— Он здесь четыре месяца. Его перевели к нам из школы Святого Франциска в Трентоне. Туда он попал из нью-йоркского приюта Богоматери, успев перед тем побывать в приюте Святого Винсента для мальчиков, тоже в Нью-Йорке. Его несколько раз усыновляли, но по тем или иным причинам он не приживался. Все приемные родители отмечали его нежелание общаться, неуступчивость… — отец Данн взглянул на сестру Мириам, — грубость и дурные привычки, непокорность родительской власти. И еще одно: он упорно отказывается откликаться на христианские имена. — Священник поднял голову и посмотрел на монахиню. — Что скажете?
— Сейчас он отказывается откликаться даже на свое настоящее имя. Он называет себя Ваалом, и я слышала, как кое-кто из ребят так его называл.
— Да, — проговорил отец Данн, поворачиваясь вместе с креслом к распахнутому окну, чтобы посмотреть на детей, играющих во дворе. — Да. И, насколько я понял, он отказывается ходить на службы в часовню. Это так?
— Да, сэр. Именно так. Он отказывается даже входить в часовню. Мы лишили его возможности
