– Так им и передай. И еще, Сид, отнеси мою оконную раму и одноглазого котенка девочке, которая недавно приехала в город, и скажи ей…
Но Сид уже схватил свою одежду и выскочил из комнаты. Теперь Том страдал по-настоящему, столь образцово работало его воображение, и стонал совершенно искренне.
Сид, слетев по лестнице вниз, закричал:
– Тетя Полли, пойдемте к нам! Том помирает!
– Помирает?
– Да, мэм. Чего же вы ждете – скорее!
– Чушь! Не верю!
Тем не менее, она побежала наверх, и Сид с Мэри за ней. Лицо старушки побелело, губы дрожали. Достигнув кровати Тома, она выдохнула:
– Том! Что с тобой?
– Ох, тетя, я…
– Да что же с тобой такое – что такое, дитя?
– Ох, тетя, у меня палец на ноге совсем омертвел!
Старушка рухнула на стул и захохотала – ненадолго. Потом она немного поплакала, а потом, продолжая плакать, засмеялась снова. И наконец, совладав с собой, сказала:
– Ну и напугал же ты меня, Том. Ладно, хватит дурака валять, вылезай из постели.
Стоны прекратились, боль в пальце куда-то исчезла. Том почувствовал себя довольно глупо и потому сказал:
– Тетя Полли, он,
– Еще и зуб в придачу! Что у тебя с зубом?
– Шатается и ужас как болит.
– Ладно-ладно, ты только стонать заново не начинай. Открой рот. Да – и вправду шатается, но ничего, от этого не умирают. Мэри, принеси-ка мне шелковую нитку – и головню с кухни прихвати.
– Ой, тетя, пожалуйста, не рвите его. Он и не болит больше. Вот чтоб я помер на месте. Не надо, тетя. Я лучше в школу пойду.
– Ах, вот оно что! Ты устроил все это безобразие, потому что надеялся пересидеть дома уроки, а после рыбку пойти удить? Том, Том, я так люблю тебя, а ты из кожи вон лезешь, стараясь разбить своими выходками мое старое сердце.
К этому времени зубоврачебные инструменты были уже принесены. Старушка завязала на конце шелковой нитки петлю, накрепко затянула ее на зубе Тома и закрепила другой конец нитки на спинке кровати. А затем, взяв горящую головню, ткнула ей мальчику в лицо. Миг, и зуб закачался на нитке, свисая со спинки.
Однако любые суровые испытания таят в себе и награду. Шагая после завтрака к школе, Том обратился в предмет зависти всех встречавшихся ему по дороге мальчиков, поскольку дырка в ряду передних зубов позволяла ему плеваться новым и совершенно восхитительным способом. Вскоре за ним уже следовала небольшая толпа детей, которым не терпелось увидеть, как он это делает. Один из них, недавно порезавший палец и оттого ставший центром всеобщего внимания и преклонения, вдруг оказался лишенным былой славы. Сердце его стеснила печаль, и он пренебрежительно заявил, что не видит в плевках Тома Сойера ничего такого уж выдающегося, на что другой мальчик ответил: «Зелен виноград-то!» и отошел от развенчанного героя.
Вскоре Том повстречался с юным парией городка, сыном местного забулдыги Гекльберри Финном. Все городские мамаши от души ненавидели и боялись его, потому что мальчиком он был праздным, невоспитанным и вообще дурным, не признававшим над собой никаких законов, – и потому что их дети, все как один, обожали Гекльберри, получали от его запретного общества наслаждение и жалели, что им не хватает смелости пойти по его стопам. Том от прочих благопристойных мальчиков не отличался – он тоже завидовал веселой жизни отверженного, которую вел Гекльберри, и играть с этим беспутным мальчишкой ему тоже было строжайше запрещено. Поэтому он не упускал ни единой возможности поиграть с ним. Одевался Гекльберри в обноски, выброшенные взрослыми, так что наряды его сверкали разноцветьем заплат, а на ветру помавали лохмотьями. Украшавшая голову этого мальчика шляпа представляла собой колоссальных размеров руину, с полей ее свисал вниз широкий, похожий формой на полумесяц лоскут; полы пиджака, когда Гекльберри находил нужным в него облачаться, доходили ему до самых пят, а пуговицы его хлястика располагались сильно ниже спины; штаны держались на одной помочи, огузье их, ничего в себе не содержавшее болталось где-то под коленями, обтрепанные штанины, если он их не закатывал, волоклись по грязи.
Гекльберри бродил, где хотел, шел, куда ноги несли. Ясные ночи он проводил на чьем-нибудь крыльце, дождливые – в пустой бочке; ему не приходилось посещать школу и церковь, никакого господина он над собой не ведал, так что и подчиняться Гекльберри было некому; он мог купаться и удить рыбу, где и когда захочет, и заниматься этим столько, сколько душе его будет угодно; драться ему никто не запрещал; спать он мог не ложиться до самого позднего
