конечном счете, изгойскими учениями. Сегодня новый 'белокурый бестия' заполучил в свои руки более респектабельную идеологию, против которой еще не выработано иммунитета. Такой идеологией и является либертаризм. Боюсь, он готовит не только опасную формацию 'новых людей' — от 'новых русских' до 'новых американцев' — для штурма социальных институтов и норм во имя ничем не стесненного инстинкта прибыли. Он готовит атмосферу нового жестокого передела мира — в пользу сильных, в ущерб слабым. Все так называемые реформы и модернизации в странах зависимого развития основаны на идеологии двойного стандарта: их население не имеет права на то, чем пользуется избранное меньшинство человечества — 'золотой миллиард'. Не имеет права на собственную промышленность — 'реформы' предусматривают едва ли не тотальную деиндустриализацию в соответствии с принципом: развивать промышленность имеет право лишь тот, кто способен продемонстрировать в этой области наивысшие стандарты рентабельности, энергоемкости, экологичности. Если этого нет, соответствующее право надо передать более умелым, себе уготовив статус сырьевых придатков.
То же самое касается образования: сегодня тотальная деинтеллектуализация России осуществляется правящими 'реформаторами' в соответствии с рекомендациями МВФ, который определил жесткую формулу, в которой культура и образование выступают не в самоценном качестве и даже не как инвестиции в человеческий капитал, а как награда и роскошь, предназначаемые для мировой элиты наиболее развитых стран.
Все эти 'демонтажи' и опустошения (к их числу относятся и жесткие программы сокращения рождаемости), весьма напоминают практику 'огораживания' во всемирном масштабе: расчистку периферийных территорий для какого-то более достойного, чем местное население, возделывателя. В этом контексте проект однополярного мира становится еще более обескураживающим. Столь нешуточный характер вызова предопределяет весьма напряженную драматургию неизбежного ответа — неизбежного, если жертвы вызова готовы отстаивать свое право на жизнь и на человеческое достоинство. Поэтому наше вопрошание о будущем превращается в жанр, приближающийся к эсхатологическому и мистериальному — речь идет о рождении столь высоких плазменных энергий, которых хватит на рождение весьма неожиданных структур и порядков бытия.
В данной книге прогностический анализ будет развернут на двух уровнях. С одной стороны — уровень синтетического прогнозирования, исследующего то, что запрограммировано в памяти культуры, а также в ее реакциях на невыносимые крайности и одномерности, заявленные в фазе вызова. С другой — уровень аналитического прогнозирования, исследующего детерминистски предопределенные последствия современных событий и тенденций, которые прогностическая аналитика призвана высветить и развернуть в сценариях. Особое место в обоих случаях будет уделено методологическим проблемам, ибо самое главное в современной прогностике — сломать сложившиеся 'научные' (на самом деле, идеологически заданные) стереотипы и разоблачить 'идолов', с которыми боролся еще Ф. Бэкон. Эмансипированное — то есть неприбранное к рукам будущее — может быть воспринято лишь эмансипированным мышлением, вырвавшимся из плена новейшего великого учения.
Вот почему мой дискурс о будущем будет выглядеть как последовательно 'антилиберальный': не потому, что мне ненавистен либерализм как таковой, а в силу необходимости освободить мысль от оков 'учения', которым современный либерализм неожиданно для всех стал, превратившись тем самым в собственную противоположность — в нестерпимо авторитарную догматику.
Глава 2. СИНТЕТИЧЕСКАЯ ПАРАДИГМА В ГЛОБАЛЬНОМ ПОЛИТИЧЕСКОМ ПРОГНОЗИРОВАНИИ
Мы сидим на секундной стрелке, отделяющей прошлое от будущего, а она движется так быстро, что этого движения мы почти не замечаем, как не замечаем движения Земли...
2.1. Как возможны синтетические суждения априори?
Как известно, именно так назвал И. Кант одну из глав 'Критики чистого разума'. Кант задался целью разрешить дилемму, над которой билась философская мысль Нового времени: либо наши выводы носят дедуктивный характер строго логического следствия из имеющихся посылок — тогда они достоверны, но по существу означают не действительно новое знание, а экспликацию уже заданного в посылках содержания; либо наши выводы основываются на наблюдении фактов — и тогда мы получаем новое, но при этом не вполне достоверное знание. Кант разрешил эту дилемму в своей 'трансцендентальной эстетике', где постулируется наличие априорных (доопытных) рамок пространства — времени, организующих единичные факты эмпирического опыта в строгую детерминистскую систему.
Современной политической прогностике предстоит решать примерно те же задачи, которые решал Кант в 'Критике чистого разума'. Ему, с одной стороны, приходилось преодолевать ставший опасно популярным скептицизм Юма, отчаявшегося находить в нашем опыте источник достоверных суждений об окружающем нас мире, а с другой стороны — преодолевать телеологическую догматику с ее тезисами о божественных гарантиях мира, устроенного по меркам наших нравственных ожиданий.
Современный дискурс о будущем, к сожалению, страдает теми же крайностями. С одной стороны, это догматика 'великих учений', претендующих на безошибочные суждения о будущем, гарантированном человеку; с другой стороны — это предельное релятивистское уныние, связанное с ощущением того, что будущее — это царство 'беспредела', где с нами может случиться все что угодно. Кант в ответ на указанные крайности пессимистического релятивизма и самоуверенной догматики, предложил свою альтернативу, связанную с так называемыми априорными формами. Мир вне нас — это закрытая вещь в себе, но в той мере, в какой он аффицирует, задевает нас, мы преодолеваем его таинственный хаос, накладывая на него рамку субъективно необходимого.
Таким образом, по Канту, мы познаем в мире не объективно необходимое — т.е. мир, каким он был бы без нас, а субъективно необходимое — мир в той мере, в какой он нас аффицирует. Кант безусловно прав: те, кто интересуются такими 'объективными' измерениями мира, какие не имеют к нам ни малейшего отношения, занимаются праздным делом. Мы познаем мир в той мере, в какой мы действительно живем в нем и 'задеты им'. Наше вопрошание относится не к миру как таковому, а тому миру, который уже послал нам свою весть или свой вызов. И поскольку вызов послан нам, то у нас нет оснований задаваться вопросом, а каким был бы этот вызов, если бы он был послан не нам, а неизвестно кому еще. Этот 'неизвестно кто' является абстракцией праздного сознания, но наше бытие в мире — вовсе не праздность, а серьезная драма, обязывающая и ангажирующая нас.
Политическая прогностика — это предвосхищение не всякого будущего в абстрактном смысле, а ангажирующего нас будущего, которым мы будем всерьез задеты. Эту серьезность и выражает культура (в своих ценностях, которые мы готовы отстаивать в случае получения вызова). Мы, следовательно, прогнозируем не события вообще (такое 'вообще' беспредметно), а события, на которые нам так или иначе предстоит дать ответ.
В результате мы получаем кантовский априоризм в наших суждениях о будущем: априорно предвосхищаемое будущее дается рамками нашей культуры, которая определяет, чту именно способно нас задеть в будущем, с одной стороны, и каковы возможные рамки нашего ответа — с другой. Эта схема суждений о культурологических априори может быть названа, по аналогии с первой частью 'Критики чистого разума', футурологической 'трансцендентальной эстетикой'. Ибо эстетика есть познание вдохновительной стороны мира — тех его измерений, которые вызывают субъективно необходимую реакцию — безотносительно к тому, что советует нам рефлексия. Вдохновительное не означает здесь нечто нам потакающее, желаемое, вожделенное. Вдохновительное — это то, что задевает не только наше сознание, но и наше подсознание и в восприятии чего мы поэтому не свободны: мы отвечаем на аффицирующие
