мира повседневности, сегодня реабилитированной даже теми, кто вчера ее презирал, и снова пуститься в великую и опасную авантюру. Если политика есть драма производства власти, то, следовательно, только в глобальном мире речь идет уже не об ограниченной теми или иными национальными рамками власти, а поистине безраздельной, тотальной. Как это ни парадоксально, но впервые вкусить сладость этой тотальности выпало на долю тех, кто мнил себя в авангарде борьбы с тоталитаризмом — американцам. Вчера еще США осуждали как непомерную и опасную для людского благополучия власть советской сверхдержавы или власть диктаторов и гегемонистов регионального масштаба. Но сегодня их уже не пугает куда более авантюрная и захватывающая миссия — управлять всем миром на основе однополярной модели, в рамках которой только им принадлежит монополия на действительно стратегические решения. Заявка на такую роль — это, несомненно, завязка такой политической драмы, какой еще не видел мир. Прогнозировать ее ход можно только на основе диалектики вызова и ответа.
1.4. Диалектика 'вызова — ответа' и ее эвристическое значение в прогностике
США бросили вызов — ибо однополярный мир означает вызов любому по-настоящему суверенному государству: в рамках однополярной системы суверенной оказывается единственная держава-гегемон. Таким образом, заявка на однополярный мир, поданная победителями в холодной войне как нечто едва ли не обиходное и само собою разумеющиеся, на самом деле представляет собой экстравагантность, которую не позволяли себе самые неистовые авантюристы прошлых эпох. Однополярная система вовсе не является некой констатацией уже случившегося, невольным и даже обременительным призом победителю. На самом деле она является системой производства мира, которого никогда еще не было. В задачи этого производства, технологический цикл которого является, по-видимому, уже включенным, входят, во-первых, демонтаж всех крупных государств, не вписывающихся в однополярную систему потому что сохраняют способность отстаивать свой национальный суверенитет или, по меньшей мере, очерчивать пределы гегемонистских вмешательств, во-вторых — организация такой инфраструктуры власти, которая низводила бы различия внешней и внутренней политики к минимуму и позволила бы на основе приоритетов 'мирового гегемона' определить внутреннею политику всей 'мировой периферии'. По сравнению с такими замыслами даже перманентная революция Троцкого кажется тривиальностью.
Вызов миру, таким образом, уже получен. Сценарии глобального политического прогнозирования, с одной стороны, должны будут раскрывать конкретные будущие проявления этого вызова в разных областях бытия и формах социальной практики, с другой — разнообразные формы возможного ответа на этот вызов. Разумеется, сегодня найдется предостаточно тех, кто готов приостановить ход мировой драмы на первом акте — на фазе этого самого вызова, полагая, что он останется без ответа, ибо 'иного не дано'. Но весь опыт мировой политической истории свидетельствует о том, что ответ, рано или поздно, всегда находился, и история, таким образом, никогда не выступала как монолог вечного победителя. В отношении победителя время выступает по преимуществу как хронос: оно отмеряет неумолимые часы. Именно поэтому победители желают максимализировать прибыль, заполучив в отведенный срок как можно больше. Но тем самым они ускоряют ход часов, интенсифицирующих процесс как раз в тех точках, где им было бы выгоднее его замедлить. В итоге историческая драма развертывается все более стремительно и фаза ответа неумолимо приближается...
Ясно, что этого ответа не хотят победители, желающие тем или иным образом закрыть его перспективу. Но именно поэтому их сознание оказывается наименее историческим, наиболее закрытым для будущего как 'иного'.
Они хотели бы 'банализировать' историю, предложив ее преимущественно экстраполяционные сценарии, в которых решающую роль играют сравнения стартовых условий и потенциала. Сознание же потерпевших, напротив, максимально открыто перспективе 'иного', оно ждет будущего не как продолжения настоящего, а как некоей качественной прерывности и в итоге оказывается более исторически реалистическим, более готовым к последующим актам драмы, спровоцированным вызовом победителей.
Наконец, хотелось бы остановиться на метаморфозах победившего либерализма — уже происшедших и тех, что еще грядут. Согласно стереотипу, либеральная идеология менее всего соотносится с тем, что Ницше называл волей к власти. Но власть — это Протей, меняющий свои обличья, по мере того как прежние формы оказываются скомпрометированными. Говоря о либерализме, мы сегодня говорим об искусстве превращенных форм. Укажу по меньшей мере на три из них. Во-первых, это либеральный концепт 'открытого общества'. Прежде с ним ассоциировались эмансипаторские и соревновательные импульсы модерна: падение табу и запретов, закрытых горизонтов и стеснительных границ, бюрократических рогаток и монополий. Теперь же, в рамках проекта вестернизации и однополярного мира, акценты сместились: 'открытое общество' означает ослабление национальных границ и других защитных механизмов, которыми могли бы воспользоваться жертвы новейшего гегемонизма и экспансионизма. Всемерная дискредитация этих механизмов как реликтов традиционалистского, оборонческого сознания входит в число главных задач современной либеральной идеологии, расчищающей, таким образом, дорогу победителям. То же самое касается другого концепта — 'государства — минимум'.
Дискредитация государственного 'вмешательства' в экономическую и социальную жизнь в контексте современных взаимоотношений развитых стран-гегемонов и зависимой периферии означает запрет на защиту национальных интересов. Такая защита считается 'неспортивным поведением', нарушающим кодексы 'свободной конкуренции'. На самом деле подлинная конкуренция есть, как определяет Ф. Хайек, процедура открытия фактов, в принципе неопределимых и непредопределенных заранее. Когда речь идет об экономическом и ином соревновании примерно равных по потенциалу соперников — партнеров, мы в самом деле имеем дело с конкуренцией как процедурой открытия заранее неизвестного. Но когда сталкиваются заведомо неравные по экономическим и иным возможностям участники, исход их 'свободного соревнования' предопределен заранее. В этом случае именно механизмы государственной протекционистской защиты помогают предотвратить наиболее вероятное состояние — то, что в кибернетике зовется хаосом или ростом энтропии.
В аналогичном контексте следует оценить и либеральную апологетику рыночного 'естественного отбора'. Прежде, в эпоху, когда европейские бюргеры боролись против феодальных привилегий и бюрократических рогаток абсолютизма, теория рыночного отбора служила защите ущемляемого третьего сословия и включала тираноборческие мотивы. Ныне апологетика 'рыночного отбора' получила зловещий социал-дарвинистский оттенок. Она означает теперь решительную ревизию традиций христианской сострадательности и новый языческий культ силы. Отныне у потерпевших нет алиби — они объявляются достойными своей участи. Не случайно нынешнему наступлению либертаризма { Либертаризм берет у классического либерализма одну составляющую — постулат об ограничении вмешательства государства в экономическую и социальную жизнь; другие составляющие либерализма, относящиеся к плюрализму, терпимости, консенсусу, оставлены в стороне. } сопутствует отступление социальной цивилизации — свертывание социальных программ и механизмов социальной защиты населения перед лицом алчной 'экономической среды', свертывание той инфраструктуры, которая делала предприятие социальным институтом — профсоюзных, женских, молодежных организаций, связанных с защитой человеческого фактора и системой сдержек и противовесов.
Все это готовит совершенно новую идейную атмосферу — ничем не ограниченных культов силы, философию успеха любой ценой. Европа потратила не менее двухсот лет на то, чтобы цивилизовать и социализовать буржуа, внушив ему минимум социальной ответственности. Теперь новое великое учение призывает его не стесняться. Так возник новый феномен — опасное высвобождение социал-дарвинистских инстинктов, сбросивших гнет социальности.
Европейская история уже знала случаи, когда те или иные маргиналы, тяготящиеся социальными и нравственными цивилизованными нормами получали алиби со стороны 'великого учения' и готовили мир к великим авантюрам и катастрофам. И 'новый человек' большевизма и 'новый человек' фашизма являлись перепевами новоевропейского мифа о сверхчеловеке, которому 'все дозволено'. Фашизм и большевизм удалось преодолеть, в частности и потому, что по критериям традиционной респектабельности они были, в
