предожиданий { Гадамер Х.-Г. Истина и метод. М.: Наука, 1998. С. 419. } .
Собственно, главным конституирующим моментом прогнозирования как раз и является понятие не прибранного к рукам другого — кого мы еще не знаем и рецептами овладения которым не располагаем. Если мы понимаем будущее как экстраполяцию уже сложившихся 'прогрессивных' тенденций, значит мы отказываем ему в статусе 'другого', в праве не укладываться в наши предожидания. Все так называемые великие учения, от либерализма до марксизма, представляют собой смесь догматической 'научной' самоуверенности с психологией гедонистического баловня судьбы, ожидающего от будущего исполнения всех своих капризов. Это сочетание сциентистского педантизма, ждущего от истории неукоснительного повиновения 'только что открытым' всеобщим законам развития, с гедонистической инфантильностью, не способной мужественно встречать удары судьбы, разительно контрастирует с несравненно более зрелым и мужественным мировосприятием древних, известным нам, в частности, по литературным источникам античности.
ХХ век по многим показаниям можно оценивать как небывалое торжество прометеевой воли новоевропейского человека, выдвинувшего программу тотального овладения миром. Но в то же время даже самые слепые и фанатичные адепты теории прогресса сегодня не могут игнорировать два кардинальных в своем значении факта. Первый связан с тупиками роста, обнаруживающимися в свете глобальных проблем современности, и в первую очередь — в свете конфликта между технической цивилизацией и природой. Второй состоит в том, что ХХ век, как никакой другой, подтвердил принципиальную непредсказуемость будущего, и в этом смысле ознаменовался посрамлением всех глобальных рационалистических претензий, всех 'великих учений'.
Прометеев человек не привык в чем-либо встречать сопротивляющегося и не укладывающегося в заданные рамки 'другого'. Однако в лице будущего он встретил этого самого 'другого', не выполняющего приказы великих учений и ведущего себя действительно 'нонконформистски'. Можно сказать, прометеева воля разбилась-таки об одно несокрушимое препятствие — о непредсказуемость будущего. Разумеется, наиболее показательным и демонстративным сегодня выступает фиаско марксистской футурологии. Практически тотчас же вслед за моментом провозглашения 'полной и окончательной победы' нового строя этот строй рассыпался словно карточный домик — так, что изумленные современники до сих пор не могут поверить собственным глазам. Перед лицом такого фиаско мыслимы две стратегии: либо вовсе отказаться от претензий со стороны великих учений на тотальное овладение будущим — то есть понизить эти учения в идеологическом и научном статусе, либо попытаться заменить успевшее обанкротиться учение новым, 'на сей раз истинным'. Судя по всему, либерализм после своей победы над коммунизмом пошел именно по второму пути: объявил себя новым великим учением, знающим, чем закончится драма мировой истории (окончательной победой западных порядков во всем мире).
И здесь самое время сказать о втором факторе, сегодня действительно мешающем развитию теории глобального прогнозирования. Речь идет о заинтересованности победителей в холодной войне навечно закрепить плоды своей победы, то есть предотвратить возможные сюрпризы будущего и связанные с ним исторические альтернативы. Здесь имеется как сходство с ушедшим марксизмом-ленинизмом, так и отличие от него. Сходство состоит в догматической сциентистской самоуверенности, связанной со стремлением тотально рационализировать мир, то есть устранить в нем все то, что не соответствует сегодняшним стандартам западной общественной теории. Отличие же заключается в том, что современный либерализм в чем-то учел драматический опыт своего коммунистического 'альтер эго'. Если коммунисты твердо знали, что 'иного не дано' и история является одновариантной — соответствующей шаблону научного коммунизма, то либералы твердо намерены не дать реализоваться враждебному им 'иному': исполнены решимости сделать историю одновариантной. Отсюда — различие в стратегиях и в самой концепции будущего.
Если марксизм считал, что он пребывает в союзе с самой историей — с ее непреложными закономерностями восходящего развития, то либерализм чувствует себя находящимся в состоянии войны с историей — если под историей понимать творчество качественно новых общественных форм, радикально меняющих сложившееся статус-кво. Поэтому марксизм провозглашал неотвратимость истории (со всеми ее классовыми приговорами), современный либерализм — конец истории (со всеми ее сюрпризами для удобно устроившихся победителей).
Марксизм всюду выискивал силы, с которыми он связывал реванш истории — вызов настоящему и нарушение статус-кво, либерализм всюду выискивает способы нейтрализовать еще не прибранные к рукам исторические силы и альтернативы. В марксизме центральное место занимал революционный анализ, выискивающий трещины в порядке бытия, в фундаменте сложившейся цивилизации.
В современном либерализме это место занимает так называемый системно-функциональный анализ, связанный с методологией адаптации, нейтрализации и приручения всех нонконформистских сил, называемых 'антисистемной оппозицией'. Современный либерализм, в отличие от марксизма, претендует на то, чтобы окончательно покончить с историческим временем — с тем хроносом, который пожирает настоящее и преподносит неприятные сюрпризы, связанные с историческими обвалами и катаклизмами. Могут возразить, что либерализм не столько враг исторического времени как такового, сколько враг варварского, катастрофически-прерывного времени — того самого, в котором живут не благонамеренные бюргеры, а агрессивные изгои и кочевники, одержимые реваншем. Но давайте задумаемся, в чем же состоит особенность либерального исторического времени.
Приходится признать, что либеральный тип движения сродни покою в классической механике. Вспомним одно из ее школьных выражений: 'если на тело не действует сила, оно сохраняет состояние покоя или равномерного прямолинейного движения'. Вот что такое прогресс с точки зрения современного либерализма: это равномерное прямолинейное движение или количественное развертывание вечного 'теперь'. Не случайно либеральная идеология 'вынула' из прогресса его качественную составляющую, отождествив прогресс в основном с научно-техническими и экономическими сдвигами. Они призваны улучшать благосостояние людей, не меняя установившихся буржуазных структур. Не случайно и то, что либерализм заменил классическую временную триаду: прошлое — настоящее — будущее механистической дихотомией 'традиционность — модерн'. Либерализм как господствующая идеология современного Запада, формирующая его идентичность, связан с апологетикой современности — с образом блестящего и несокрушимого модерна, равно враждебного и 'темному' прошлому и качественно иному альтернативному будущему. Особенность современной западной цивилизации состоит в том, что она отождествляет себя с модерном. Поэтому не прав С. Хантингтон, говорящий об извечном 'конфликте цивилизаций' и видящий в противостоянии Запада остальному миру банальное выражение этого конфликта. Если бы современный Запад противостоял другим в качестве одной из специфических цивилизаций, он бы не чернил собственное средневековье как олицетворение традиционалистского мрака.
Речь идет, следовательно, не столько о конфликте цивилизаций, сколько о конфликте модерна, монополизированного Западом, с культурным и цивилизованным наследием всего человечества, с историей вообще. В основе процессов модернизации и вестернизации мира лежит унаследованная от просветителей ХVIII века процедура, направленная против историзма. Речь идет об отождествлении западного человека эпохи модерна с человеком как таковым, с естественным человеком. Все то, что противостоит 'разумному эгоизму' этого человека, объявляется вымученной искусственностью, стеснительные оковы которой должны быть сброшены. Отсюда этот настойчивый призыв к естественному эгоизму, к естественному (рыночному) отбору, к естественности сексуальных отношений и т.п. Культура на протяжении многих тысячелетий боролась с проявлениями этой 'естественности', приучая человека обуздывать свой эгоизм и свои инстинкты.
Современный Запад рассчитывает стабилизироваться, победоносно завершить экспансию модерна в мире, обратившись напрямую через голову культурных институций того или иного цивилизационного типа, к эгоистическому индивидуалисту — потребителю, которого стесняют нравственные и культурные нормы и который давно уже ждет алиби и поддержки извне. Не случайно модернизация и вестернизация знаменуются эффектами варваризации, нравственного одичания, всемирной криминальной революции. Те, кто задумали навсегда преодолеть воодушевление 'исторического романтизма', связанное с чаяниями качественно иного будущего, вольно или невольно насаждают стратегию успеха в настоящем — успеха любой ценой. Модерн, дискредитирующий 'утопии будущего' как пережиток традиционного эсхатологического мифа, плодит людей, не умеющих ждать — т.е. не способных систематически готовить
