картах обозначена как Тобий, но валлийцы называют ее Тиви. В этом месте холмы расступаются, образуя ровную и широкую долину, и Тиви течет по глубокому руслу, через болота и заливные луга, плавно извиваясь между пологими берегами.
Город стоит на высоком северном берегу, откуда подземные воды стекают в большую реку сотней ручьев. В глубь страны ведет старый военный тракт до самого Каэрлеона, а с юга к Маридунуму можно проехать по отличному каменному мосту в три пролета, от которого поднимается мимо королевской усадьбы в гору мощеная улица и оканчивается на городской площади. Кроме дома моего деда и старых казарм при построенной еще римлянами крепости, в которых дед разместил своих солдат и потому поддерживал их в хорошем состоянии, лучшим строением в Маридунуме считался христианский женский монастырь, расположенный на берегу реки, неподалеку от дворца. Там в молитвах доживали свой век несколько святых отшельниц, называвших себя Общиной святого Петра. Однако большинство жителей города звали это место Тир Мирддин[2] — по названию святилища старого бога: с незапамятных времен резной божок стоял в своей нише под огромным дубом прямо против ворот обители Святого Петра. Еще ребенком я слышал, как город именовали Каэр-Мирддин: неверно, как считают многие ныне, что его так назвали так в мою честь. На деле и меня, и город, и холм за ним, из которого бил священный источник, назвали в честь бога, которому поклонялись на вершинах холмов и утесов. После событий, о которых я собираюсь здесь поведать, город со всеобщего согласия был переименован в мою честь; но все же бог Мирддин был здесь задолго до меня, и если мне сейчас принадлежит его холм, то лишь потому, что он делит его со мной.
Усадьба моего деда, старый дворец среди фруктовых садов, обнесенных каменной стеной, стояла над самой рекой. Если залезть на склоненную яблоню, а с нее перебраться на саму стену, то сверху хорошо видны дорога и мост через реку, по которым проезжают путники с юга, и корабли, поднимающиеся по реке с приливом.
Хотя мне не позволяли лазать на дерево за яблоками — я должен был довольствоваться падалицей, — Моравик никогда не запрещала мне взбираться на стену. Сидя верхом на стене, я был все равно что часовой на посту: это означало, что моя кормилица первой во дворце узнавала о прибытии гостей и гонцов или о возвращении домой конных отрядов или просто слуг. В конце сада имелась слегка приподнятая терраса, защищенная полукруглой кирпичной стеной, укрытая от ветра, стояла там каменная скамья, на которой Моравик любила вздремнуть над своею прялкой; солнце припекало здесь так жарко, что на плиты террасы выбирались погреться ящерицы, а я со своего наблюдательного пункта выкрикивал новости.
Однажды жарким полднем, дней восемь спустя возвращения домой Камлаха, я, как обычно, удобно устроился на верхушке стены. Ни на мосту, ни на дороге, ведущей в долину, не было ни души, лишь на пристани разгружали с местной барки зерно и горстка зевак собралась поглазеть на работы; да еще под стеной усадьбы слонялся старик в плаще с капюшоном; старик то и дело нагибался, собирая падалицу.
Я взглянул через плечо на укромный уголок Моравик. Моя кормилица спала, уронив на колени веретено; из-за распушившейся белой шерсти оно напоминало взорвавшийся семенами камыш. Я швырнул на землю недоеденную падалицу, которую грыз перед тем, и запрокинул голову, изучая запретные верхние ветви, густо усеянные плодами, желтевшими на фоне неба.
Я прикинул, что до одного я мог бы дотянуться. Яблоко было круглое и блестящее и, казалось, прямо на глазах доспевало под жарким солнцем. Рот у меня наполнился слюной. Найдя удобный сук, чтобы поставить на него ногу, я принялся карабкаться на дерево.
До заветного плода оставалось всего две ветви, когда меня остановил пронзительный оклик, раздавшийся со стороны моста. Вслед за этим криком послышались быстрый цокот копыт и бряцанье металла. Что было сил вцепившись в ветку над головой, я попробовал, прочен ли подо мной сук, а потом, осторожно раздвинув листья, глянул на мост. К городу направлялся конный отряд. Во главе его в одиночестве ехал на высоком гнедом жеребце мужчина с непокрытой головой.
Это был не Камлах и не мой дед, он также не мог быть одним из их приближенных или владельцем небольшого замка в округе — его герб и значок были мне незнакомы. Когда отряд подъехал ближе, уже готовясь съехать с моста, я разглядел, что и сам предводитель мне незнаком: он был черноволос, чернобород и в иноземных одеждах, а на груди у него сверкало золото. Наручьи у него тоже были золотые, в ладонь шириной. В отряде, насколько я мог судить, было не меньше полусотни человек.
Король Горлан из Ланаскола. Я не знал, как и откуда так четко и ясно возникло у меня в голове это имя. Может, я когда-то слышал его в лабиринте гипокауста? Были ли это несколько слов, неосторожно произнесенных в присутствии ребенка? Или это было и вовсе во сне? На мгновенье меня ослепило сверканье щитов и наконечников копий в полуденном солнце. Горлан из Ланаскола. Король, что приехал жениться на моей матери и забрать меня с собой за море. Она станет королевой. А я…
Король Горлан уже послал коня вверх по взбирающейся на холм мощеной улице. Я начал осторожно сползать с яблони.
«А что, если она откажет ему?» Я узнал этот голос; он принадлежал корнуэльцу. А за ним я вспомнил и слова моего дяди: «Если она и откажет ему, это не будет иметь значенья… мне нечего бояться, даже если он сам заявится сюда».
Отряд неторопливо съехал с моста. Бряцанье оружия и топот копыт эхом отдавались в неподвижном воздухе.
Он приехал. Вот он.
До верхушки стены было рукой подать, когда я вдруг оскользнулся на ветке и чуть не упал. К счастью, я крепко держался за сук руками и в водопаде листьев и лишайников благополучно соскользнул к развилке, как раз в тот момент, когда раздался пронзительный голос кормилицы:
— Мерлин! Мерлин! Господи помилуй, куда подевался этот мальчишка?
— Здесь… здесь, Моравик… уже спускаюсь.
Я спрыгнул в высокую траву. Она отложила на скамью веретено и, подхватив юбки, бросилась ко мне.
— Что там происходит на мосту? Я слышала лошадей, судя по шуму, их там целый отряд… Святые угодники, дитя, посмотри, что стало с твоей одеждой! Разве я не чинила тебе тунику на этой неделе? А теперь только погляди на нее! Тут дыра, в которую можно кулак просунуть, и к тому же вывозился в грязи с ног до головы, как сын нищего!
Я вывернулся из-под ее руки.
— Я упал. Прости. Я спешил слезть, чтобы все тебе рассказать. Там правда конный отряд — иноземцы! Моравик, это — король Горлан из Ланаскола! У него красный плащ и черная борода!
— Горлан из Ланаскола? Неужели? Оттуда всего миль двадцать до того места, где я родилась! Интересно, зачем он пожаловал?
— Разве ты не знаешь? — удивился я. — Он приехал, чтобы взять в жены мою мать.
— Ерунда!
— Это правда!
— Разумеется, нет! Думаешь, я бы об этом не знала? Лучше бы тебе не говорить таких слов, Мерлин. У тебя могут быть неприятности. С чего ты это взял?
— Не помню. Кто-то сказал мне. Наверное, мама.
— Неправда, и ты это знаешь.
— Тогда, возможно, я где-то слышал.
— Где-то слышал, где-то слышал… Верно говорят, что у поросят длинные уши. Подумать, сколько ты всего слышишь, так твои уши должны уже волочиться по земле! Чему ты улыбаешься?
— Ничему.
Она уперла руки в бока.
— Ты опять подслушивал разговоры, не предназначенные для твоих ушей. Я уже тебя предупреждала. Неудивительно, что люди такое о тебе судачат.
Обычно я сдавался и, проговорившись, старался уйти от опасной темы, но в тот раз возбуждение лишило меня рассудительности.
— Это правда, вот увидишь — это правда! Какая разница, где я это услышал? Если уж на то пошло, я сам этого сейчас не помню, но это правда! Моравик…
