— Я вижу, все вы в хорошем настроении?
— Так чем, сударь, могу служить? — повторил вопрос коллега Бела, барабаня пальцами по жестяной стойке.
— Тогда, может быть… Да, если можно, налейте поллитра вина!
— Пол-литра вина! — отозвался трактирщик и снял крышку с сосуда, вделанного в стойку.
— А как это с вами произошло, уважаемый? — спросил Дюрица, указывая глазами на ногу гостя и одновременно беря в руку стакан. — Небось не здесь в казарме, а где-нибудь в России? Или из-за пристрастья к сладенькому?
— Не шутите над такими вещами! — вступился столяр. — А вы, сударь, если присесть хотите, прошу к нам…
— Большое спасибо! — поблагодарил новый посетитель и со стаканом в руке проковылял к столу. — Добрый вечер! — вторично поздоровался он, подойдя поближе. — Если не обидитесь, я и впрямь присяду на минутку…
— Присаживайтесь без разговоров! — ответил Ковач. — В тесноте, да не в обиде… Да садитесь же, пожалуйста!
Он потеснился, отодвинувшись вместе со стулом.
— Я так вам благодарен, — повторил одноногий, — пожалуй, я и пальто бы снял, здесь довольно тепло…
— Конечно, снимайте, — услужливо поднялся с места Кирай, бросая предупреждающий взгляд на Дюрицу, который уже раскрыл было рот, глядя на необычайное усердие книготорговца. — Сейчас я вам помогу, я ведь и сам служил, давайте-ка сюда!..
Он помог одноногому гостю снять пальто и, несмотря на его отнекивания, отнес пальто на вешалку и повесил рядом со своим.
— Все мы люди как-никак! — произнес он, снова устраиваясь за столом.
Трактирщик тоже вернулся на свое место. Принес заказанное посетителем вино. Поставил перед ним, сел, вынул сигареты и предложил поочередно всем отсутствующим — Что это? Богатство привалило, коллега Бела? — удивился Дюрица, бросая взгляд на пачку «Дарлинга». — Плакались, словно набедокурившая девочка, а меж тем таили в кармане такое богатство…
Трактирщик с довольным видом улыбнулся:
— А, не подумайте чего! Просто получил от одного капитана в подарок.
— Вот мне такие вещи никогда не нравились, — объявил Ковач, после долгих колебаний вытягивая из пачки одну сигаретку. — По чести говоря, даже понять не могу, что господа находят в этом хорошего? Ничего тут хорошего нет, вроде как одеколона нюхнул, только и всего…
— Что хорошего… что хорошего, — произнес Кирай, тоже вытянув из пачки сигарету. — Форс! Вот что тут хорошего! Не думайте, господин Ковач, будто это им приятно! Им самим это тоже неприятно, но надо ведь фасон держать. Вот, мол, какой я барин! Будь, дескать, мне братом, угощайся! Но ни одному из них не по вкусу, так только — ради моды, чтоб пофорсить, вот, мол, имею!
Столяр кивнул головой:
— По-моему, господин Кирай прав! Наверно, когда они одни, то ничего такого и не курят, по крайней мере мужчины. Помню, пришлось по какому-то делу побывать у одного состоятельного человека, я тогда еще подмастерьем был, в Буде работал у Тушека и компании. Так этот господин на прощанье протянул мне коробку — угощайся, мол, — а там в одном отделении «Левенте», а в другом такой же вот «Дарлинг». И коробку он так держал, чтоб я «Дарлинг» вытянул, а сам «Левенте» закурил…
Маленький человечек заерзал на стуле:
— А может… могло ведь и так случиться, что для гостей он более тонкие держал, а сам любил которые покрепче!
— Может, и так, — ответил Ковач, — во всяком случае, сам он закурил «Левенте»…
— Все это сплошной форс! — заявил Швунг и, подождав, пока трактирщик наполнит стакан, продолжил:
— Уж поверьте, все это один форс. Я это не просто так говорю, по роду занятий мне много приходится вращаться в таких кругах, и, по-моему, я хорошо этих людей узнал. За столько-то лет! Люди они неплохие, только очень уж большое значение придают таким вещам, которые мы и в грош не ставим.
Трактирщик снова наполнил стаканы.
— Это верно! — согласился он. — Я в Хювёшвёлде работал, у Балажа, и тоже в такой семье жил — очень порядочные, душевные люди. Хоть и туго им приходилось, но народ был работящий и честный, вся семья как есть. А напротив проживал какой-то старший советник. Очень важной шишкой был в министерстве. Так он каждый божий день по утрам, простите, совсем как есть голый на балкон выходил — зарядкой занимался: руками махал, подпрыгивал, нагибался, в грудь себя бил. Хоть зимой, хоть летом — все равно занимался, каждый божий день…
— Это у него, верно, бзик такой был! — высказал предположение Ковач.
Маленький человечек наполнил свой стакан. Трактирщик ему, естественно, не наливал, но теперь уже внимательно следил, ожидая, когда тот отведает.
— Если позволите и мне высказаться, — начал вновь пришедший, — я тоже как-то побывал в одной такой господской семье…
— А какое у вас занятие, позвольте спросить? — перебил его Ковач.
Человечек улыбнулся.
— Я, с вашего позволения… — он слегка покачал головой, — фотограф. Только сразу поясню, что я, собственно говоря, художественной фотографией занимаюсь. Кесеи мое имя. Карой Кесеи.
Дюрица-часовщик, прикрыв один глаз, произнес:
— Ага!
— Я это не из хвастовства говорю, — продолжал фотограф, — просто по нынешним временам, когда в нашем деле как никогда развелось халтурщиков, это стоит подчеркнуть!
— В общем, фотограф-мастер, — кивнул книготорговец.
— Фотограф-художник! — поправил столяр. — Совсем как в моем ремесле. У нас далеко не все равно, как человек работает! Люда копят деньжата, чтобы получить за них что-нибудь красивое, не просто хорошее, поймите меня правильно, а еще и красивое! Стало быть, далеко не все равно, как мастер работает! Разве я не прав?
— Вы совершенно правы! — ответил Кесеи. — С вашего позволения, хотелось бы только сказать о том, какую радость вы доставите людям, если, помимо всего прочего, сумеете проявить свой личный, что ли, более развитый вкус, вот тут-то я станет ясно, как много зависит от мастера, в данном случае хотя бы от фотографа-художника.
Книготорговец отставил свой стакан:
— Вкусы, разумеется, неодинаковы. От себя скажу, что в жизни не было бы ровно никакого смысла, если бы у всех вкусы были одинаковые. Осмелюсь заявить, у меня в этом случае пропала бы всякая охота жить. Представьте, куда ни пойди, везде все одинаковое. Или возьмем книги. Писателю пришлось бы писать об одном и том же, и что стало бы тогда с глубокими мыслями, скрытыми в его душе, если бы они, так сказать, не нашли выхода? Ведь требовалась бы только одинаковость. Боже упаси, чтоб мы хоть я чем- нибудь стали одинаковы. Пусть всякий любит то, что ему нравится!
Фотограф сделал нетерпеливый жест и, краснея, произнес:
— Вот я и думаю — если мне вообще позяволено что-либо думать, — я думаю, что у самых возвышенных вкусов есть право определенным образом воздействовать на вкусы более низкие и менее развитые, чтобы те как можно скорее менялись! На это, если можно так выразиться, возвышенные вкусы имеют право!
Дюрица снова прикрыл один глаз и произнес на этот раз чуть потише:
— Ага!
— Вам угодно было что-то сказать? — спросил фотограф.
Я сказал: ага! — ответил часовщик.
Фотограф покраснел. Все лицо его залилось краской, и он переспросил:
— Вам угодно было на что-то намекнуть?
