получить шанцевый инструмент, патроны. Затем строем направляемся на вокзал. Глубокая ночь, а Николаевская улица как-то странно, не по-военному оживлена. То и дело, визжа полозьями, лихо проносятся сани с людьми в богатых шубах. Кто-то из ездоков разудало играет на баяне. Бывшая резиденция царского генерал-губернатора (этот дом местные жители почему-то называют Караван-Сараем) ярко освещена. Мы знаем, что здесь размещается начальство, но сейчас здание напоминает увеселительный клуб: вышедший из него мужчина в пальто внакидку нетвёрдой походкой подался к автомобилю, что урчал мотором около крыльца, пьяным избалованным голосом, запинаясь, крикнул шоферу: - Смотри у меня... э-э... Чуцкаев! Чтоб ни-ничего... не забыл моего!.. Сызранец Мазуркевич, ученик фотографа, удивляется: - Что празднуют-то? - Может, уже знают о нашем наступлении? - предположил его земляк Чернобровкин. Раздаются злой смех, ругань Селезнёва: - Оренбург пропивают! Проходим Неплюевской улицей. Горят окна ресторана гостиницы 'Биржевая', доносятся звуки оркестра. Из распахнутых дверей вываливаются господа в одних сюртуках, хватают пригоршнями снег с сугробов, прикладывают к багровым лицам. От съеденного и выпитого им так жарко, что надобно взбодриться. С наслаждением вдыхают ледяной обжигающий воздух, из ртов вырываются облачка пара. Один из гуляк кричит нам: - Ребятушки-земляки, самарские есть? Какой полк? Победа будет? - А ну, без вопросов! - рявкнул на гуляку Кошкодаев, шагая обочь колонны. У него тяжёлая поступь, голова ушла в широкие прямые плечи. Слышу, как он скрипуче ругается сам с собой: - Город на осадном положении, а где порядок?
* * *
- Гляди, Лёнька, и в кафе 'Люкс' кутят! - на ходу поталкивает меня плечом Билетов. Наша колонна движется мимо красивого пятиэтажного дома, цокольный этаж занимает кафе. Вячка повернул голову к манящим окнам. - Лёнька, а ты съел бы на пари сорок блинов с икрой? Куда тебе, немчура. А я бы съел! - Второй Собакевич! - насмешливо обронил Осокин, тут же словил от Вячки 'длинноносого вральмана', 'клювомордника' и 'быкоглазого петуха'. Билетов ругается вполголоса, чтобы не слышал Кошкодаев. С сипением втянул воздух. - С кем пари, что Гога съест пятьдесят блинов? Впереди меня шагает Гога Паштанов, самый старший в батальоне: ему уже восемнадцать. Окончил нашу гимназию. Пока не записался добровольцем в Народную Армию, выступал в самарском цирке гиревиком. Его отец столяр-краснодеревщик. Когда готовую мебель грузили на подводы, за одну сторону буфета брались двое грузчиков, а за другую - один Гога. Его выступление в цирке так понравилось купцу-татарину, что тот на свои деньги повёз Паштанова в Казань, и там, на празднике сабантуе, Гога бросил на лопатки знаменитого борца Ахмета Душителя. Газета 'Казанский телеграф' поместила о Гоге захватывающий очерк 'Юный лев Георг'. Паштанов ведёт себя совершенно как взрослый. На приставания Билетова полуобернулся: - Роняешь себя, Вячеслав! Голова колонны поворачивает за угол. Нас нагоняют сани, с них кто-то в роскошной горностаевой шапке кричит: - Эх-ма, тоска-а! Всё теряем, конец! Кто остановит? Другие голоса успокаивают господина, но он не умолкает: - Братцы, накажите их! Покарайте их, братцы... - зовёт нас: - Прошу, молодцы, берите... Джек Потрошитель гневно бросает: - Закроют ему рот?! Но несколько наших, в том числе Вячка, пользуясь тем, что Кошкодаев уже за углом, бегут к саням. Вернулись. Билетов бурчит: - Там только вино да папиросы. От Кошкодаева передают команду: подтянуться! Бодро поём:
Пошёл купаться Уверлей, Оставив дома Доротею. На помощь пару, пару Пузырей-рей-рей Берёт он, плавать не умея...
Песня вызывает представление о старинной усадьбе... Тихий пруд, сад с таинственно-укромными аллеями; среди пышной зелени белеют статуи обнажённых нимф, Диониса, стройных эфебов. Купанье в жаркий день... Всё это весьма странно представлять в ночном промёрзшем городе, шагая по наезженному блестящему снегу, пуская изо рта парок.
* * *
Звучит команда: 'Вольно!' Мы на привокзальной площади. Здесь расположилась бивуаком конница: волжские татары. Над костром - широкий котёл, в нём булькает варево. Какой восхитительно-дразнящий запах! Билетов толкает меня: - Иди попроси мяса! - А ты сам? - У тебя морда вежливее - скорее дадут. Мне не по себе; делаю два шага, останавливаюсь. Татарин в волчьем малахае смотрит на меня. Улыбнулся, запустил в котёл шашку - на её конце протягивает мне огромный шмат мяса. Рукой в перчатке хватаю его, благодарю - и тут команда: грузиться. Расстёгиваю шинель, сую мясо за пазуху. Бежим к составу, вскакиваем в теплушку, но нам кричат - в теплушках поедут казаки с лошадьми, а мы едем в вагонах четвёртого класса. Бежим туда. Расселись, состав потащился. Билетов притискивается ко мне: - Давай мясо! Шарю за пазухой: шмата нет. Выронился в беготне. Вячка лезет мне под шинель обеими руками. Вскочил со скамьи, подпрыгнул, ударив себя каблуками по заду. - Один сожрал! Я всё время был у него на глазах, он знает, что я не мог съесть мясо. Но ему хочется сорвать злость. - Ну, немчура! Худой, а жрать здоров... Бросаюсь на него, мой кулак попадает ему в скулу. Тут же получаю удар в переносицу. Стальные руки Паштанова хватают нас за шкирки: лечу на одну скамью, Вячка - на другую. Миг - и мы вновь кинемся друг на друга. Но властный голос Паштанова впечатывает: - Больше разнимать не буду - пачкаться! Есть суд чести! Не доросли до него? Не понимаю, что вам вообще делать в армии. Подавленно молчим. Эшелон прошёл первую от города станцию Мёртвые Соли. За окном, обросшим инеем, по-прежнему - темнота. В вагоне топится печка, но всё равно холодно. Эх, почему сейчас не лето? Насколько легче было бы воевать! Со мной заговаривает Осокин: - Слышь, Лёня, я всё вспоминаю - ох, и смешно! Помнишь, как Пьер Безухов после Бородинского сражения мыслит, ищет истину - сопрягать, мол, надо, сопрягать. А оказывается, это он сквозь сон слышит возчиков: 'Запрягать!' Петя хохочет, я улыбаюсь: в самом деле, комично. Когда я читал это место в 'Войне и мире', тоже смеялся. - Или возьми, когда Пьера Безухова как поджигателя привели к маршалу Даву, а тот говорит: 'Я знаю этого человека!' Лопнуть же можно... - Ну, - возражаю, - вот тут уж ничего смешного нет. - Что ты, Лёнька? - в Петиных красивых коровьих глазах - и недоумение, и жалость. - Ведь Даву видит Безухова в первый раз, не может его знать! Он играет, представляется - понимаешь? Погляди, какой иронизм! - Осокин изображает мрачного Даву. У него выходит очень смешно. Хохочу. - Да у Толстого всё - смех! - убеждённо и радостно восклицает Петя. - И что Пьер проводит время, размышляя о квадрате. И что Платон Каратаев не угодлив, а, хи-хи, ла-а-сков с французами. И то, как наши братишки якобы пустили к костру Рамбаля и его денщика: они, мол, тоже люди, ха-ха-ха! - Пустят они нас к костру, - угрюмо замечает Джек Потрошитель.
* * *
На станции Донгузской мы было вышли из вагонов, но оказалось: здесь займут оборону основные силы, а наш батальон и казачья полусотня выдвигаются дальше. Состав сторожко ползёт вперёд; сидим в вагоне, засунув руки в карманы шинелей. Воображаю карту, на ней - линию железной дороги, по которой навстречу друг другу движутся две стрелы. Вот-вот будет точка, где они сойдутся. - А я Толстого тоже читал! - вдруг сообщает Саша Цветков. - Между прочим, с карандашиком. - А? - Осокин озадачен. Саша говорит проникновенно, словно стремясь донести до нас задушевное: - Помните, Пьера Безухова зовут солдаты поесть кавардачку? Написано: сварили сало, набросали сухарей. А у нас в ресторане, - он держит перед лицом руку с поднятым указательным пальцем, - кавардак готовится ой не так! Тушится мясо с картофелем, горохом, луком... - М-мм, опять про харчи! - раздражается Джек Потрошитель. Цветков смущённо умолк. - Знаете, кто Сашка? - восклицает, смеясь, Осокин. - Господин Штольц из романа 'Обломов'! Это несколько неожиданно. Штольц как будто не имел отношения к кулинарии. - Читал, - тихо сказал Саша; по лицу видно: раздумывает, обидно для него услышанное или нет? - А Лёнька кто, знаете? - хохочет Осокин. - Тургеневский Чертопханов! У меня вырывается: почему? - Да потому что смешно! Русачок Саша - немец, а немец Лёнька - безоглядный русский тип! Разве ж не иронизм? - Тоже нашёл немца, - ворчит Джек Потрошитель, - я его в прошлом году попросил сделать часовой механизм к адской машине - ничего не сумел. Даром что отец был инженер.
* * *
Умер отец на Пасху в 1914. Ему успешно удалили камни из мочевого пузыря, но фельдшер, когда промывал заживающую рану, был под хмельком, занёс инфекцию - заражение крови... Отец строил деревянные мосты, плотины на небольших речках, водяные мельницы, строил и дома богатым купцам: зарабатывал неплохо; состояние, которое он получил по наследству от своих родителей, росло. Кроме дома в Кузнецке, у нас была усадьба у села Бессоновка, триста десятин под посевами лука. Отец занимался благотворительностью, за свой счёт построил в Кузнецке сиротский приют, а в Евлашево - школу. К сорока годам увлёкся политикой, делами в земстве, а они требовали частых поездок. К работе охладел, вошёл в долги... Когда он умер, матери пришлось продать поместье (мы с братьями горевали из-за продажи верховых лошадей). Мать - одесситка, из немецкой семьи среднего достатка, её отец служил управляющим у графа Воронцова-Дашкова. Она получила хорошее образование: безупречно говорила, писала по-русски, по-немецки и по-французски. Пристрастием её было чтение. Она частенько читала по памяти отрывки из баллад германского романтика Уланда, увлекалась русским поэтом Надсоном, которого неизменно называла 'прекрасным'. Меня лет в пять потрясло 'Белое покрывало' в её исполнении... Юный венгерский аристократ за участие в революции 1848 года приговорён к смерти, ему страшно, он не уверен, что сумеет достойно принять казнь на глазах толпы.
