Мать, которая пришла к нему в тюрьму на свидание, обещает, что добьётся аудиенции у императора и тот помилует её сына. Она придёт на площадь к месту казни под белым покрывалом. Если же ей откажут, то сын увидит на ней красное покрывало... Юноша видит белое, он до последнего мгновения верит, что казнь будет отменена... Слушая, я представлял ошеломлённые, восхищённые лица в толпе, толпа до жути, до благоговейного восторга поражена тем, как легко, как гордо и непреклонно принимает смерть юноша... Сколько раз и с каким трепетом я воображал себя и мою мать героями поэмы... В доме у нас часто звучали выражения: 'гражданский долг', 'общественные обязанности'. Мать состояла в обществе трезвости и, по очереди с другими дамами, работала подавальщицей в чайной для народа, где к яичнице бесплатно предлагали на выбор молоко, квас, клюквенный морс, сбитень и взвар. После смерти отца у нас собрались его сестры, причитали: как же мать не уследила - был состоятельный человек и всё порастратил... Мать сцепила руки на груди, громко и нервно, не без напыщенности, произнесла: - Он служил России!
Известие о войне с Германией пришибло нас. Из Германии тянулся наш род, мы любили Германию, мы видели в ней страну вековой рыцарской славы, страну знаменитых университетов. Германская живопись будила в нас горделивый восторг. А как будоражила германская музыка!.. И вдруг Германия оказалась 'заклятым, смертельным врагом России', русские войска перешли её границу. Газеты стали называть германцев 'дикими гуннами'. В первый день войны мой старший брат Павел сказал: - Меня могут призвать в армию - но я не могу стрелять в немцев! Когда наши предки переселялись в Россию, русское правительство обещало им, что ни они, ни их потомки в армию призываться не будут. Впоследствии это условие отменили. Немцев не спрашивали, согласны они или нет, и поэтому мы не считали себя обязанными драться против Германии. Тем более мы были убеждены, что Россия могла не вступать в эту войну. Павел поступил вот как: он пошёл в армию добровольцем, но попросил военное начальство послать его на Кавказский фронт воевать с турками. Начальство поняло его и просьбу удовлетворило.
Отречение императора обрадовало нас - мы считали его виновником войны с Германией. И вообще мы были республиканцами. Мой другой старший брат студент Владимир (он с детства носил прозвище Вильгельм Телль) так здорово разъяснял свой идеал - 'свободу швейцарского образца'! Он обожал доказывать, что Россия может прийти к благоденствию 'только через самоуправление по-швейцарски'. О большевицком перевороте Владимир выразился: 'Это вынужденное предприятие германской разведки и дельно мыслящих русских реалистов' (конечно, он имел в виду не учащихся реальных училищ). После заключения Брестского мира домой вернулся Павка - в малиновых, с двумя звёздочками, погонах подпоручика. Мы узнали от него, что большевики - не такие уж друзья Германии и что от них 'мерзковато разит фанатизмом новой хлыстовщины'. У Павки оказались какие-то друзья в Москве, от них он получал вести, что там тайно создан антибольшевицкий Правый центр, который видит освобождение России от красных в дружбе с Германией. Павел горячо повторял, какое это 'отрезвление, какое хорошее дело!' И 'хорошо то, что во главе - травленый волк Гурко*'. Владимир возражал, что Гурко - монархист. Павла это и самого мучило, он раздражённо заявлял, что 'пусть мавр сделает своё дело, а там жизнь сама повернёт. Какая, к лешему, монархия? Династию в шею, долой назначенчество, выборная власть на местах!' Разговор переходил на то, что мир с Германией - это прекрасно, но, с другой стороны, такое унижение для России... Вот бы разрешить всё по-рыцарски - вничью, как партию в шахматы! Рассуждали о большевиках. Я не принимал всерьёз то, что Павка, повторяя чьи-то слова, сравнивает их с хлыстами. Меня трогали большевицкие декреты: 'Именем Республики...' - какие слова! В кузнецком совдепе - симпатичные люди. Механик паровозного депо Суёмов я дружил с его сыном. Телеграфист Аренин - заядлый рыболов, сколько раз брал меня на рыбалку. Теперь оба называют себя большевиками, утверждают: народ на пороге великого, светлого... Разберись тут. В апреле в Кузнецк вошёл красногвардейский отряд Пудовочкина. И тогда стало понятно всё. В один день я увидел десять убийств. Они происходили на улице, а сколько их было в домах, в сараях... Купца Ваксова, единственного, похоронили в гробу. Всех других, по приказу красных, просто зарывали где попало. С каким восторгом мы встретили выступление чехословаков против большевиков! Как сумасшедше кидали вверх фуражки, узнав о формировании Народной Армии.
Пошёл купаться Уверлей...
* * *
Спрыгиваем с площадки в снег. Посветлело; перед нами простирается белая целина. Мы должны закрепиться справа и слева от железной дороги, перпендикулярными к ней линиями. Нас всего штыков полтораста, так что линии обороны получаются недлинными. Селезнёв подступил к Кошкодаеву: - Как с котловым питанием? Тот отвечает расплывчато: положено, чтоб со следующим составом прибыла кухня. Билетов, повернувшись к нам, кричит: - Я вас поздравляю! С добрым утром! - оборачивается к фельдфебелю: - А паровоз, какой кухню повезёт, будет сильно гудеть? - До чего нахальный у Вячки вид! Издаёт губами неприличный звук. Кошкодаев угрюм - сейчас взревёт лютым зверем!.. Но он нудит на одной скрипучей ноте: - Какие ко мне претензии? Воевать надо, сполнять приказ! На него наседают: - А что - наступление? Сколько нам тут быть? Он, наконец, рявкает: - Отставить разговоры! - Потом, смягчая, добавляет: - Вы образованные, а дело военное - как не понять? Должны занять оборону, без приказа не отходить... - и заключает, как бы ссорясь, брюзгливым возгласом: - Я вас на войну не гнал! Говорит с нами, добровольцами, обиженно и уважительно. Так он всегда. Однажды высказал: 'Вам бы год - и были бы вы молодёжь! А пока вы ещё недоросли, мягонька кость - ну как на вас жать?' Недоросли - это же оскорбление! 'Мягонька кость...' Мне полтора месяца назад исполнилось шестнадцать. Вячка на две недели старше. А Наполеон говорил: нет лучше солдата, чем тот, кому шестнадцать! Кошкодаев, по-видимому, умней Наполеона... Голова втянута в плечи, несуразно широкий, грудь выдаётся какой-то бочкой. Осокин называет его помесью унтера Пришибеева с Держимордой. - Маловато нас, - озабочен Паштанов, - с флангов легко обойти. У Кошкодаева такое выражение, будто у него болят зубы. - Могут прислать сюда, - он покашливает, - ударный офицерский отряд... - Офицерский? - Саша Цветков в сомнении. - На наш батальон и одного офицера не хватило.
Выгрузилась казачья полусотня. Машинист огласил снежные просторы долгим прощальным гудком, паровоз дал задний ход; опустевший состав покатил от нас в обратном направлении. Тех, кто занял оборону справа от насыпи, - человек семьдесят. Мы, кузнечане, - в их числе. Кошкодаев назначил командиром Паштанова, а сам с другой половиной батальона, в котором нет и трети комплекта, расположился слева от железной дороги. Мы вытянулись цепочкой от насыпи и принялись рыть лопатками ячейки в снегу, через пять-шесть шагов друг от друга. Позади, шагах в трёхстах по железной дороге, - будка и сарай Сухого разъезда. Справа от нас, верстах в двух с половиной от фланга, виднеются дымки селения. Это хутор Утиный. Перед нами же, до горизонта, - сплошное белоснежное пространство. Вдаль убегает линия насыпи, сливаясь с равниной. Казачья полусотня верхами потянулась по насыпи вперёд, на разведку. Лошади фыркают, от их морд подымается пар. Спасаемся от мороза, ожесточённо работая лопатками. Какой-то казак обернулся, с видом разбитного удальца кричит заливисто: - Интеллигенция своё дело знает! Ай, побегут нынче кр-р-расные!
* * *
Слева от меня роет ячейку Билетов, за ним - Джек Потрошитель. Правее меня - Осокин, дальше - Саша Цветков. Я почти по пояс в снегу, когда лопатка натыкается на землю. Она как камень. Стараюсь разрыхлить её штыком; дело трудно, но подвигается. Снял слой промёрзшей земли в ладонь. - Казаки! - крик Вячки. Полусотня возвращается всё так же гуськом... Станичники съезжают с насыпи позади нас. Паштанов, оступаясь в снегу, идёт наперерез передним: - Что происходит? - Красные! - бросил с лошади старший урядник. - В степи снег лошадям по брюхо, воевать нельзя. Мы - на хутор, чтоб они его не заняли. За свой правый фланг не тревожьтесь: обойти не дадим! Полусотня шагом тянется к Утиному. В противоположной стороне, за насыпью, розовеет половинка туманного солнца. Впереди у горизонта - морозная хмарь. В ней что-то движется. Сани. За ними другие... Пять саней друг за дружкой ползут к нам. Далёкий гул, клубы дыма. Левее саней вытягивается, приближаясь, поезд. От волнения спешу рыть землю, наконец бросаю это. Поезд грохочет колёсами на всю степь. Катит неспешно, но такое чувство, будто он приближается ужасно быстро. Впереди паровоза - открытая платформа, позади - двенадцать теплушек и два синих пассажирских вагона. По цепи передают: 'Изготовьсь!' Сдираю перчатку с правой руки, затвор обжигает пальцы как раскалённый добела. Над бортами платформы - какое-то нагромождение: видимо, мешки с песком; за ними прячутся красноармейцы. Платформа от меня приблизительно в версте - команда: 'Целься в паровоз!' Прицеливаюсь в будку машиниста. Тут - грохот винтовок слева, за насыпью... Стреляю... От нашей цепи несётся оглушительный треск, будто рвут полотнище. Выстрелы бьют почти непрерывно. Поезд убавляет ход. Над бортами платформы взблескивают огоньки - свист пуль, 'царапая' нервы, напоминает, в какую тоску он вверг меня, когда я его услышал впервые. С платформы ударил и пулемёт. Второй строчит с тендера паровоза. Я скорчился в ячейке, меня сжимает противное ноющее чувство: если пуля ударит в снег передо мной, она косо прошьёт снежную подушку - и мне в грудь! Лежи я просто на голой земле, я не казался бы
