- Так, дединька, ведомы.
- Волны злые, ветры шибкие, волны россыпные ведомы ли?
- Ведомы, дединька!
- Пути лодейные дальние на Грумант, на Матку, на Колгуев, в немцы, вверх в Русь ведомы ли тебе, кормщик?
- Ведомы, дединька!
- Звезды ночные, компас ведаешь ли?
- Ведаю.
- Поклонишься ли честным матерям рыбацким, женкам да малым детишкам, что покуда жив будешь - не оставишь рыбарей в морской беде?
- Поклонюсь, дединька!
Дед Мокий расстегнул сумочку, что висела у него на поясе, достал оттуда старый, вделанный в пожелтевшей кости компас, положил его перед Рябовым, сказал строго:
- Артельный!
- Ведаю.
- С ним и пойдешь. Компас добрый...
Лицо старика совсем посуровело. Рябов опустил голову, легкая краска заиграла на его скулах.
- Кажись бы, и все сказано, - произнес Мокий, - да еще об едином надобно помянуть...
Он вздохнул, вздохнули и другие, - многие из сидящих за столом знали, о чем речь.
- Я тебе не в попрек, - не глядя на кормщика, сказал Мокий, - я для бережения сказываю и по обычаю: полегче бы, Иван Савватеевич, с зеленым вином. Куда оно гоже?
Рябов молчал.
Дед еще вздохнул, мягко, без укора добавил:
- Набуянишь во хмелю - и пропала буйна голова. Ты вникни, детушка, рассуди: горю оно, проклятущее, никак не поможет, а сколь многие наши Белого моря старатели на нем жизни лишились...
- А ежели она не в радость бывает, жизнь, - тогда как? - негромко спросил кормщик и помолчал, ожидая ответа.
Мокий хотел было что-то сказать, даже пошептал губами, но вдруг махнул рукой и поднялся. Сразу зашумев, поднялись остальные...
Из трапезной морского дела старатели вышли после обедни. Небо затянуло, шел мелкий дождик, чайки, широко распластав крылья, с криком носились над Двиной. Народ рассыпался по лодьям, заскрипели вороты, подымая якоря.
- На Новую Землю все шесть? - спросил Иван Кононович, оглядывая суда.
- Туда! - ответил Кочнев.
- Много нынче.
- На Грумант от Пертоминской обители, слышно, ныне побегут четырьмя лодьями. На Колгуев посадские с Онеги собираются - лодей не менее семи...
Иван Кононович поправил очки на мясистом носу, сказал с умной усмешкой:
- Давеча, на Москве, был я на полотняном заводе, говорил с мастерами, как для нас, для поморов, добрую парусную снасть ткать. После, для ради прогулки, забрел на берег речки Яузы. Гляжу - бегает там суденышко малое, не более нашей двинской посудинки, что женки молоко возят. Челнок! А народу кругом - и-и-и! Силища! Чего, спрашиваю, у вас, православные, стряслось? Тут один с эдакой бородищей, в шубе, в шапке высоченной, мне ответствует: 'Царь-де государь Петр Алексеевич от аглицкого ученого немца морские художества перенимает и для того на сем корабле, именуемом бот, упражняется!'
Корелин захохотал, закашлялся, махнул рукой:
- На корабле! Вон оно как! Бот именуемом! Слышал, Тимофей? Хотел я тому боярину слово молвить, да раздумал, ему с коня-то да в горлатной шапке виднее, где корабль и где аглицкий ученый немец...
Они еще постояли на берегу, провожая взглядами лодьи, кренящиеся под парусами на свежем ветру, помолчали, потом пошли к тележке, что поджидала их у ворот обители...
- А какое слово ты, Иван Кононович, хотел боярину молвить? - спросил Кочнев, когда тележка тронулась с места.
- А такое, друг мой добрый, - не сразу ответил лодейный мастер, хитрое слово: поклонись-де царю, боярин, дабы не от аглицкого ученого немца морские художества перенимал, а к нам бы приехал - в Лодьму, али в Кемь, али в Онегу, али к Архангельскому городу. Недаром-де говорится Архангельский город всему морю ворот. Есть у нас чего посмотреть...
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
В АРХАНГЕЛЬСК
Избавь меня от хищных рук
И от чужих народов власти...
Ломоносов
Ступай и стань средь Океана!
Державин
Сии птенцы гнезда Петрова.
Пушкин
Не от росы урожай, а от поту.
Пословица
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1. ПОТЕШНЫЕ
Душным июньским утром царский поезд под густой звон колоколов, благовестивших к ранней обедне, миновал Земляной город и не спеша двинулся к Троицкому монастырю. Москва только еще просыпалась: ночные сторожа убирали рогатки, что перегораживали улицы от лихих людей; уходили невыспавшиеся караульщики с алебардами и бердышами; сапожник, еще не вовсе проснувшийся, зевая и крестя рот, вывешивал сапог над убогой своей будкой; портной раскидывал забористых цветов кафтан; рыбник здесь же на ходу выхвалял своих карасей да лещей, еще шевелящих жабрами в берестяном коробе. Под ровный невеселый бой бубна плясал среди торгующих облыселый медведь в шляпе с пером. Из шалашей дебелые тетки тянули руки, предлагали свой товар - белила да румяна, да вареную сажу - подводить брови. Тут же бранились и толкались безместные попишки и пропившиеся дьяконы, предлагая сотворить незадорого литургию, обедню али панихидку. Среди них совался туда и сюда высокий детина - искал пропавшие сапоги да шапку. В орешном ряду щелкали на пробу орехи, в медовом отпивали меда. Брадобреи у стены, в холодочке, стучали ножами, зазывая народишко брить головы, стричь волосы, выхваляя скороговорками каждый свое искусство:
- У нас бритовки вострые, молодчики мы московские, мыльце у нас, пожалуйте, грецкое, вода москворецкая, ножи вострые, ручки наши ловкие...
- Ах, побреем, вот побреем...
- Стрижем, бреем, вались народ от всех ворот...
Бородатый мужик с веником, с плутовскими окаянными глазами, ходил, улещивал сладким голосом:
- Помыть-попарить, молодцом поставить, кто смел, да ко скоромному приспел, айдате со мною, не пожалеешь ужо...
Царские потешные, Луков да Алексашка Меншиков, перевесясь с седел, спрашивали у мужика:
- Дорого ли веселье твое, дядя?
Мужик отмахивался:
- И-и, соколики, полно вам пошучивать. Езжайте своей дорогой...
- Да наша дорога к тебе в баньку...
- С богом, с богом...
Алексашка Меншиков вздыбил коня, уколол шпорами, догнал прочих потешных. Шум и разноголосый гам торговых рядов остался далеко позади; царский поезд, скрипя осями, вился из переулка в переулок; возницы лениво подхлестывали коней, негромко перебранивались, перешучивались друг с другом. Луков скакал сзади, кричал Меншикову:
- Гей, пади, расшибу...
В голове поезда чинно ехали Чемоданов, Якимка Воронин, Сильвестр Иевлев, дразнили царского наставника Франца Федоровича Тиммермана. Тот, неумело сидя в высоком сафьяновом седле, с опаской дергая богатыми поводьями и держа сапоги носками внутрь - чтобы ненароком не пришпорить мерина, - удивлялся:
- Разве я мог так думать? Я предполагал: забава есть забава. Когда его величеству благоугодно стало развлечь себя плаванием по Яузе...
- Пропал ты теперь, Франц Федорович! - сказал Яким Воронин. - Строить тебе корабли...
- Да он и не ведает, каков есть корабль! - засмеялся сзади Луков. Небось, забыл, Франц Федорович?
Алексашка Меншиков, скосив на Тиммермана прозрачные глаза, пообещал с веселой угрозой в голосе:
