сообщил о месте нахождения, просил передать в порт, чтобы доставили деталь.
Почтовый ответил:
– К вам завтра во второй половине дня придет МИ-два. Ждите. Ни пуха, ни пера, ни плавника, ни хвоста.
– Зимуем, – сказал Борис – Считай, что только послезавтра выберемся. Будем с рыбой.
Никто не переживал из-за вынужденного сидения. У пилотов оказалась отличная зимняя палатка, спальные мешки, были они и у нас с Кешей, и даже керосиновая печка. Обжились быстро, орудуя с Кешей на таборе, летчики ушли на талицы кондачить. Клев по-прежнему был ярый.
Утро солнечное, чистое, с легким морозцем. Я плохо спал ночь, вспоминая прошлое, то, что пришлось мне испытать тут, на Вювю. Словно наяву приходил Ганалчи и молча стоял рядом в слабом свете керосинового пламени.
Я просыпался, высовывал голову из спальника, захваченный радостным чувством встречи, но никого не было. Сладко похрапывали летчики, да гудел могучей грудью Кеша, иногда вскрикивая во сне.
И снова грусть по утраченному, по пережитому и пройденному сжимала мне сердце, и я опять в который раз повторял в мыслях одно и то же: «Где-то все тут и было…»
– Слушай, ты ведь Макара Владимировича Почогира знал? – спросил Кеша, когда мы, напившись чаю и позавтракав холодными хариусами, собирались идти на рыбалку.
Летчиков и удержать нельзя было, клюнули кое-как, отхлебнули чая – и бегом на реку. Мне кондачить уже вроде бы и не хотелось, по ноздри наловился вчера, да и Кеша, заядлый рыбак, не спешил на добычу.
– Знал, – ответил я, соображая, что Макар Владимирович Почогир и Ганалчи – одно лицо.
– А знаешь, что он тут похоронен? – продолжал Кеша. – Тут вот, по Вювю километров восемь по реке будет.
Я считал, что Ганалчи похоронен далеко на севере, там, где начинал я когда-то кочевку с его семьей. Неподалеку от могучего мега Холог, который старик называл по-своему – Холи-мамонт.
– Там его чум стоит, вещи сложены. И памятники развешены.
– Какие памятники?
– Ну знаешь, я не особливо разглядывал. Я даже в чум не заходил. Жутко почему-то. Видел, болтаются на слегах разные щепочки, вроде бы как крестики, ремешки…
Я слушал Кешу, охваченный волнением, от которого становилось не по себе, накатывала дурнота.
– Там мои охотничьи угодья – самая граница. Туда летом не шибко доберешься, топи, зыбуны, и Вювю среди них теряется. Но есть и острова – маленькие вовсе, для промысла непригодные. Я туда лет десять назад забрел, сам не знаю зачем. Две ночи под небом ночевал, чуть было не утоп. Попал в такое место, куда ни сунусь – вода. Мороз лютый, а там вода. Кое-как до островка махонького скалистого протопался. Господи, хоть на твердом стою! А то как на качелях меня водило, вроде бы и храп твердый, и лед под ним, а встанешь – и поехало, поплыло, и вода черная под лыжу сечет. На островке ночевал. А утром полез выхода искать, там во какие листвени вымахали. – Кеша перед грудью свел в кольцо руки. – А меж ними все стлаником забило, молодым подгоном, а деревья стоят тесно, как в щель пролазишь. Лез, лез, да и вылез. Аж напугался. Стоит передо мною чум на чистом взлобочке, а все вокруг во какими сугробами замело. И вспомнил, что был разговор, дескать, где-то тут Макар Владимирович похоронен, давнишний разговор я и забыл о нем. А тогда вспомнил. В тот раз я вовнутрь не заглядывал. А на следующий сезон опять туда забежал. Помянул старика – великий был человек. Так вот с тех пор каждый год и бегал перед сезоном. Сбегаю, помяну, тогда уж охочусь… Ну что, пойдем покондачим?
– Кеш, а давай сбегаем туда? Я хочу Макара Владимировича тоже помянуть. Раньше, чем завтра после обеда, не улетим. А командир говорит, с ремонтом, глядишь, и еще одну ночь прихватим… А? – просил его, умолял даже.
Кеша подумал, погладил большой ладонью подбородок так, что захрустела под пальцами щетина, помолчал, прикидывая в уме весь наш путь по Вювю.
– Можно в день обернуться, – сказал. – Ух, там талицы есть линковые! Под самым островом… Где наша не пропадала! Бежим!
Быстро покидали в рюкзаки все, что необходимо было в дорогу: хлеб, соль, котелки, сахар, пачку чая, две ложки, кондачки-удочки. Из оружия малопульку-тозовку, ножи, топор… И все сборы.
Кеша сбегал к летчикам, сказал, что мы уходим на линковые талицы вверх по Вювю. Борис навязывался с нами. Но Кеша его не взял.
Никогда не ходилось мне так легко на неуклюжих охотничьих лыжах, как в тот день. Шли рекою, ни разу не свернув в тайгу, тут чахлую, низкорослую и вовсе непроходимую – так она была забита колодником и свежим валом. Великая белизна слепила глаза, их до осязаемой боли резал солнечный свет, но я все-таки узнавал места. А узнавая, радовался, вспоминая, как тут вот в два шеста толкались мы с Ганалчи, поднимаясь на легкой лодчонке вверх к тем самым островам, к тем топям, о которых рассказывал нынче Кеша.
Те топи тянулись широко и далеко на юг, а Вювю, выныривая из них, резко поворачивала на север, скатываясь с хребтов, где были широкие ягельные поля, чистые кедровники и воля. Там Вювю падала с неба, разваливая на две равные доли окатистый, в десяток метров толщиною, снежник.
Под этим водопадом на зеленой куговине стояло пятнадцать чумов, дымили костры, чадили дымокуры, у воды кричали дети и радостно лаяли собаки, приветствуя наш приход.
Остров, о котором говорил Кеша, я тоже знал, он лежал много ниже от того водопада, в самом центре болот, но к нему и летом вела хорошая тропа, которую, конечно же, надо было знать. Ганалчи знал. Я прожил на этом острове шесть удивительных дней моей жизни.
– Ну вот, началося!… – сказал Кеша.
Впереди валил густой пар и чернела вода. Тут Вювю не замерзала даже в самый лютый мороз. И мы, свернув к берегу, осторожно пошли вперед по гулкой кромке берегового припая. Под нами гудела пустота, порою с тяжким вздохом оседал лед, и мы не то чтобы шли, но крались, собранные, готовые к самым роковым неожиданностям.
Подниматься в тайгу было бесполезно, поскольку там вообще не было пути. Сняв лыжи и держа их у груди поперек туловища, мы прошли по ледяному длинному и узкому мостку, обсосанному водою с двух сторон до бритвенной тонкости. Мосток этот хорошо удерживал Кешу, но подо мною трещал и прогибался. Я шел, затаив дыхание, мягко скользя подошвой от мыска к пятке, и почему-то думал о том, что коли проломлю эту такую ненадежную переправу, то возвращаться нам будет не по чему. О том, что каждую секунду могу рухнуть в глубокий улов, где даже сейчас, зимою, вода стремительно крутила воронки, я не думал.
– Пронесло, – сказал Кеша и вздохнул, когда я ступил на твердый матерый лед. – Может, вернемся?
– Только вперед! – засмеялся я, ощущая в себе счастье, и даже с приплясом прошелся перед Кешей.
И опять легко бежалось белым широким путиком Вювю. Пришло второе дыхание. Распахнул на груди куртку, заломил на самый затылок шапку и что-то даже напевал под нос. Радовался так, как радуются люди, возвращаясь к дорогим, родным с детства местам, и эта радость есть тот самый смысл, который приобретаешь в дальних странствиях и дорогах.
Я снова возвращался в тот милый сердцу край, в который невозможно вернуться человеку, разве только повернув время вспять. Я повернул, возвращался в свою молодость. Мне бы только теперь поторопить зиму, повернуть этот холодный, ледяной круг и очутиться в том теплом месяце Мучун одна тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года…
