редкими усами.
Со Средой — огромная, похожая на льва московская сторожевая с большой тяжелой головой и рыжей шерстью за ушами.
С Четвергом — боксер, мускулистый, апатичный, с печальными глазами.
С Пятницей — немецкая овчарка с черным блестящим чепраком.
С Субботой — кудрявый пудель с висящими ушами и кисточкой на конце хвоста.
А рядом с сержантом Воскресенье — большая добродушная дворняга с лукавыми глазами.
Командир молчал. И солдаты молчали. А ловец готов был спрятаться в свою будку, так неожиданна и неприятна была для него эта встреча.
— Вы, молодые, больно умные... На летающих тарелках передвигаетесь, — пробормотал он, потирая свою заросшую щеку. — Я ведь на службе состою. Заработную плату получаю. Мне путевку бесплатную дали... в однодневный дом отдыха.
— Мне дедушка рассказывал, — вдруг сказал Среда, — как собаки на войне раненых спасали и под фашистские танки шли со взрывчаткой на спине. У вас, дядя, внуки есть?
При этих словах ловец собак испуганно посмотрел на солдата.
— Внучка, — сказал он торопливо, — но она не знает, где я работаю.
— Будете собак обижать, мы ей расскажем, — вставил словечко Олежка.
— Ни боже мой! — испуганно воскликнул ловец. — Это тайна... служебная.
— Служебной тайны не стыдятся. А вам, по-моему, стыдно, — сказал сержант Воскресенье.
Ловец глянул на солдат, с удивительной легкостью подбежал к машине и распахнул настежь дверки большой фанерной будки, выкрашенной в грязный цвет. И оттуда с веселым лаем, со счастливым визгом, радуясь неожиданной свободе, стали выпрыгивать собаки — большие, маленькие, кудлатые, гладкие, черные, белые, трехцветные.
А со стороны деревни Петушки уже бежали их юные хозяева.
Кузя подбежал к Олежке, и мальчик поднял его с земли и прижал к себе.
— Мы победили! — радостно сказал Олежка своим друзьям. — Не стреляли, не шли в атаку, а победили!
— Самая большая честь, — сказал сержант Воскресенье, — победить без единого выстрела. Победить совестью.
— Мой дедушка получил на войне орден не за то, что убивал, а за то, что спас жизнь командиру, — задумчиво сказал Вторник.
Машина ловца, переваливаясь с боку на бок, медленно заковыляла прочь. И открытые дверцы пустой будки шумно хлопали, как крылья деревянной птицы.
А семеро солдатиков, Олежка и спасенный Кузя мчались на военном «Скате», для которого все дороги хороши.
Было в этом движении что-то прекрасное и удивительное, оно холодило сердце и наполняло сознание мальчика странным, неведомым до этого ощущением — он как бы стал сильнее и даже немножечко старше. Корабль уже добрался до своей стихии и плыл по Белому озеру. Он был почти невесомым и не поднимал волн. Только весь был окутан мелкими сверкающими брызгами, словно с неба прямо на судно спустилось прозрачное облако.
Когда маленькое войско сошло на берег и судно, для которого что вода, что суша — все одно, с ревом умчалось вдаль, Олежка подошел к сержанту и спросил:
— Вы Фомку Горчичникова знаете?
Не знал сержант Фомку, покачал головой.
— Зато я его хорошо знаю. Длинный, здоровый, жадный и злой, — сказал мальчик. — Он мне проходу не дает, самокат отнимает... Пойдемте вздуем его как следует.
Олежка думал, что сержант тут же скомандует: «Отделение, становись!» Но сержант молчал. Хмурил свои прямые брови. Словно не знал, как ответить. И остальные солдатики тоже молчали, только переглядывались и испытывали неловкость.
— Вы тоже его боитесь? — спросил мальчик.
— Чего нам бояться твоего Горчичникова, — тихо сказал Среда и стал накручивать на палец свой жиденький ус.
А сын Грузии Пятница добавил:
— Тут, генацвале, вопрос сложный.
— Вы же солдаты, все можете! — воскликнул мальчик.
— Мы многое можем. Даже жизнь отдать можем, если Родина потребует, — не поднимая глаз, сказал сержант Воскресенье, — а вздуть твоего Горчичникова не можем.
— Не можем, — согласился с командиром крепкий, приземистый Вторник, мастер на все руки.
— Почему? — спросил мальчик упавшим голосом.
— Потому что советские солдаты никому не мстят, — сказал сержант, — а в обиду мы тебя не дадим.
Из-под ветвистой груши доносился голос радиста Пятницы.
— «Оркестр», «Оркестр»! Я — «Гитара». Особое задание выполняем нормально. Как слышите? Прием.
Вот тут-то у Олежки и родилась дерзкая мысль. Дерзкая и желанная. И когда Пятница как бы щелкнул языком — отключил рацию, мальчик подошел к нему и спросил:
— С полком говорите?
— С полком, генацвале. Приказ командира — каждый час докладывать.
— И с городом говорить можете?
— И с городом.
— И с Москвой?
Тут Пятница ответил не сразу, подумал и только потом сказал:
— Если очень важное дело, смогу выйти на связь и с Москвой. Рамбавия!
И.Олежка решился. Он с надеждой посмотрел в глаза Пятнице и спросил:
— А с Ледяным мысом можете выйти на связь?
— С Ледяным мысом, генацвале?
— Там мой папа на зимовке, — пояснил мальчик, — уже давно лето, а он не возвращается.
Пятница молчал. Радист никогда не пробовал разговаривать с такими далекими уголками земли. Он не сказал «не могу». Он сказал «попробую».
Раздался щелчок, и в наушниках послышались свист и треск, словно это свистели полярные ветры и трещали, разламываясь, ледяные торосы.
А Пятница все вертел рычажки, и хлыстик антенны воинственно поблескивал у подножия груши.
И вдруг радист заговорил:
— Ледяной мыс! Ледяной мыс! Я — Петушки! Как слышите? Перехожу на прием.
Снова завыл ветер и затрещали льдины. И вдруг сквозь все шумы и помехи тоненькой ниточкой потянулся голос:
— Петушки! Петушки! Я — Ледяной мыс! Слышу вас хорошо. Слышу...
— Это папка! Я узнал его голос! Рамбавия! — воскликнул Олежка.
И тогда Пятница протянул Олежке большие наушники и поднес ко рту микрофон. И голос Олежки зазвучал на целых полмира. И папка на зимовке услышал его.
— Зимовка! Ледяной мыс! Я — Петушки! То есть я — Оля! Олежка! Олег! У нас все в порядке! У меня гости! Полон дом гостей!
— Кто у тебя в гостях? — спросил с зимовки папка.
И Петушки ответили:
— Отделение сержанта Воскресенье! Семеро солдатиков... Когда ты приедешь? Приезжай скорей!
