Мы двигались по Пушкинской. Куда-то шли. Просто гуляли.
Я вспомнил, как однажды в детстве я шел здесь с Яковом. У него была болезненно длинная тень, я все время наступал на нее и извинялся, а он смеялся. Иногда встречные мужчины вынимали ладонь из правого кармана, готовясь к рукопожатию с Пра… «Пра, ты это построил, да?» — показывал я на Саларский мост. «Я строил», — говорил Пра, снова подсовывая мне под ноги свою тень.
Никаких мостов он не строил. Охранял один недостроенный. Который потом все равно исчез.
«Мы все были тогда строители», — говорит Яков, стуча ногтем.
В дождливый день она позвала меня к себе. В районе «Ганги». Семья уезжала в Газалкент на похороны. Гуля срочно придумала сердечную боль. Ей сунули под язык валидол и включили телевизор, который она ненавидела.
Я видел, как они выходили из девятиэтажки и залезали в «Жигуль». Большая узбекская семья. Папаша инкрустирован золотыми коронками.
Я наблюдал за ними из подъезда, сквозь первые капли дождя.
«Жигуль» поехал, угостив на прощанье кислым дымом.
Сверился с адресом.
Я стоял перед прямоугольником сухого асфальта, оставленного уехавшей семьей. Прямоугольник быстро темнел.
Я думал, что вся ее комната обклеена Лениным.
Не была.
Гуля лежала в углу, маленькая, в маленьком халате, от которого пахло другой женщиной, возможно, ее матерью.
Стены были голыми, в веселых цветочных обоях.
Я склонился над ней. Мы бесшумно поздоровались губами. Ее ротовая полость была пропитана валидолом.
Мы лежали; за окнами качался дождь. Гуля рассказывала о смерти Ленина. Потом перешла на телеграммы, которые посылали Ленину трудящиеся Туркестана. Помнила их наизусть.
«Ну как?» — спрашивала она после каждой телеграммы.
«Класс, — отвечал я. — Только это же все пропаганда».
Она отворачивалась к стене. К пестрой стене в мелкобуржуазных обоях.
…Ташкентский уездный съезд Советов, состоящий исключительно из рабочих и дехканских масс, выслушав доклад о Вашем выздоровлении и начинании управлять рулем мирового корабля для угнетенных народов, избрал Вас единогласно почетным председателем съезда и приветствует в Вашем лице весь мировой пролетариат и угнетенные народы Востока.
Ну как?
Вспомнил, как ждал ее в метро. Станция была пустой, качались вывески. Рядом пристроилась пара. Я сидел к ним спиной. По их голосам догадался, что они держатся за руки. Захотелось встать и уйти.
Остался и стал подслушивать.
Он говорил на непонятном языке. Она отвечала по-русски.
«Дымдымдым», — сказал парень.
«Стол», ответила девушка.
«Жимжим?» — спросил он.
«Собака», подумав, откликнулась она.
Урок иностранного языка. Он проверял, как она запомнила «дымдым» и «жимжим». И держал ее за руки.
«Гымгымгав?».
«Я хочу есть».
«Пить!».
«Да, пить».
«Я хочу есть — будет: хымхым-ау».
«Я знаю», — резко сказала девушка.
Они замолчали. Пришел поезд. Вылезли люди. Поезд уехал, качнулись вывески.
«Фуфумымы».
«Меня зовут Лена».
«Бубубушиши».
«Я живу в Ташкенте».
«Нет».
«…Я живу в Москве».
«Нет!»
«Я… Я живу…»
«Нет! Нет!»
«Я никогда не выучу это долбаный язык!» Она вскочила, вырвала руку и понеслась к эскалатору.
Он тоже вскочил: «Лена! Лена, мышиши хы гвым-гвым!»
Она остановилась.
Снова бросилась к эскалатору, ошиблась дорожкой. Наконец, эскалатор подхватил ее и потащил наверх.
Парень вернулся на скамейку; сунул тетрадку в пакет. Пробормотал: «Хрышиши… пушиши…».
На станцию врывался поезд.
«Они скоро приедут, — сказала Гуля и оттолкнулась от меня, как от лесенки в бассейне. — Идем куда-нибудь».
Она отплывала, качаясь в сырых сумерках.
Я разлепил глаза.
Каким клеем сон успел заклеить мне веки на этот раз? Иногда это был едкий канцелярский клей, иногда — вкусный ПВА. Иногда сон просто проводил по векам своим языком, как по конверту. Веки уснувших летаргическим сном склеены клеем «Момент» с надписью «Беречь от детей!».
Комната успела потемнеть. Гуля стояла у открытого шкафа, из которого падала одежда.
«Скоро они придут. Идем куда-нибудь».
«Куда?»
Быстро оделся. Одежда успела стать чужой. Направился в туалет. И еще причесаться. До этого я не человек.
Она все стояла около шкафа. Одежда продолжала тихо падать.
Весь туалет был в гномиках. Я сел и начал нервно крутить в руках освежитель «Яблочный» и читать инструкцию на украинском. «Чудово усувае неприемни запахи». Мне казалось, что они поднимаются по лестнице. На унитазе лежали скомканные детские колготки.
Выскочил в коридор. Гуля прикалывала к груди звездочку с Лениным: «Идем?».
«Куда?» — снова спросил я.
«Куда водят тех, кого лишили невинности?»
«В кафе „Буратино“».
Мы пошли в кафе имени этого деревянного человечка. Асфальт затянуло пленкой воды; мы утрамбовались под один зонт и мокли по бокам. От ветра спицы били по затылку. По пути мы заходили в подъезды и помогали друг другу согреть сырые, закоченевшие губы.
Мы пережевывали шашлык.
