– Какой из них на стадионе?
– Самый большой.
Яша сел за монтажный стол, стоявший в самом углу, за проектором.
– Можете пойти в подсобку и включить чайник. Только проверьте, чтобы вода была. Там раковина.
– Я хочу посмотреть, как вы делаете.
Яша вытащил из нагрудного кармана рубашки очки. Зажег лампу. Я ожидала, что он будет прокручивать пленку и смотреть изображение на маленьком экранчике. Но Яша посмотрел куски на свет лампы. И склеил один за другим специальным клеем. Ловко и ровно. Затем он ушел в подсобку, и я осталась одна в комнате. Только что склеенный ролик сох. Я села за стол. Яша вернулся. Включил проектор. Квадрат света загорелся на белом экране передо мной. Яша зарядил ролик.
Раз. Два. Три. Три секунды перед нами число – 1937.
Раз. Два. Три. Четыре.
Тонет лодка с гребцом. Она уже полна воды. Но гребец как будто не замечает. Он гребет сильными руками с выражением блаженного счастья на молодом лице.
Раз. Два. Три.
Балерина кружится на крыше грузового вагона. Состав мчится под низким осенним небом. Мокрый снег падает на блестящую крышу и тает.
На землю ложится белыми пятнами. Балерина в белой пачке кружится.
Колеса грохочут.
Раз. Два. Три. Четыре.
Коридор коммунальной квартиры. Очень, очень длинный. Дощатый пол.
Чем быстрее бежит тот, чьими глазами мы видим, тем дальше отодвигается конец коридора – пыльное светлое окно.
Раз. Два. Три. Четыре. Пять.
Женщина в высокой собольей шапке на трибуне стадиона. Шапка точно подернута инеем. Белые мраморные пальцы держат мороженое за вафельные бока. Белая крошка мороженого падает на серебристую шубу.
Женщина сщелкивает ее брезгливо, как нечистое насекомое.
Ролик прокручен. На экране дрожит пустое пятно света.
Яша выключил проектор. Положил передо мной пленку. Сел на свое место, со стороны экрана. Выложил папиросы и спички, придвинул жестянку из-под скумбрии. Закурил.
– Когда это могло быть снято? – спросила я.
– Не знаю. По многим признакам тогда и было снято, в тридцать седьмом. Детали быта, одежда, лица. Лица очень меняются со временем.
Точнее, остаются в своем времени. Гораздо вернее, чем вещи. Вещи еще могут пережить свое время, лица – никогда. С другой стороны, со стороны, так сказать, содержательной, очень странные сюжеты для тридцать седьмого. Практически невозможные сюжеты. Сюрреализм.
– Но в последнем сюжете нет никакого сюра. Совершенно реально можно увидеть такую сцену.
– Как человек видит реально, это вопрос отдельный. Нам же показали следующее: женщина на трибуне стадиона, причем о стадионе мы узнаем исключительно по звуку, так как слышим крики болельщиков, удары по мячу. По этой причине мне любопытно, как вы, не слыша звука, видя только несколько кадров на просвет, могли угадать, что женщина – на стадионе?
Я промолчала. Он закурил новую папиросу.
– Женщина показана четко, все остальное в кадре размыто. Только она в фокусе. То есть получается, что в фокусе только звук и она.
– Разве так одевались в тридцать седьмом? Соболя, меха.
– В общем, конечно, одевались по-другому. Но в частности все могло быть.
– Но пленка такая же, как в других роликах?
– Абсолютно.
– Может быть, это подделка? Снимали в наше время, а стилизовали, так сказать, под то. И пленку состарили. Старят же картины.
– Я с такими технологиями не знаком. Думаю, это дорогое удовольствие. Кроме того, зачем? Я еще понимаю – подделать кадры под какой-то шедевр и сказать, вот, мол, сохранились срезки не вошедшего в окончательный вариант эпизода. Но то, что мы с вами увидели, невозможно для фильмов тридцать седьмого. Это не имеет отношения к фильмам. Это что-то другое.
– Что?
– Представления не имею. Даже актеров я этих нигде никогда не видел.
– А это актеры?
– Не знаю.
– По стилю операторской работы можете что-нибудь сказать?
– Нет. Хотя работа превосходная. Причем, обратите внимание, пленка цветная. Редкость в то время.
Яша прислушался:
– Кипит.
Он ушел в подсобку. Вернулся. Я сидела не переменив положения.
– Я чай заварил. Составите компанию?
– Поздно уже. Мне за город ехать.
– Не скажете, откуда у вас эта пленка?
– Не скажу.
Он проводил меня до двери. Взялся за ручку. Помедлил.
– Как вас зовут?
– Соня.
– Вот что, Соня. Вы можете съездить в Белые Столбы. Там государственный киноархив. Я скажу, к кому обратиться. Вы скажете, что от меня.
– Спасибо. Я больше никому не хочу показывать эти пленки. И очень бы хотела, чтобы вы о них тоже забыли.
– Не могу обещать. Но не болтать я сумею.
– Спасибо.
Он отворил дверь. Послышалась музыка, топот, голоса. Вечер был в разгаре. Проходя по фойе, я заглянула в открытые двери зала. Мужчин мало. Многие женщины танцевали друг с другом.
Интересно, что мы с Яшей даже не попытались подумать над тем, что же мы увидели, то есть над тем, что стоит за тем, что мы увидели. Ах, если бы здесь это было так же легко, как во вгиковской курсовой про снежную бабу!
Думаю, что в конце концов я позабыла бы об этой пленке, о гардеробщике, которого я несколько раз, оговорившись, назвала про себя гробовщиком. Конечно, я бы эту пленку не выбросила, но забыть бы о ней постаралась, это уж точно. Гардеробщик поставил передо мной неразрешимую проблему, а неразрешимая проблема может свести с ума.
Забыть – единственный выход. Конечно, забыть окончательно невозможно. Но можно постараться не вспоминать. И я бы никогда не ходила ни на какие стадионы, ни на какие футбольные матчи. И никогда бы не доставала старую пленку. Но – хранила бы.
Был уже март, но до весны далеко, и о весне я старалась не думать. Я не хотела, чтобы она приходила. Я жила своей прежней жизнью.
Отгребала снег, ходила за водой, топила печь, разговаривала с кошкой, читала конспекты, ездила на лекции. У меня даже закрутилось нечто вроде романа с конопатым парнем из соседней дачи.
На этот раз он приехал один. Я как раз поднялась на крыльцо с ведром воды, остановилась отдохнуть и увидела, как он входит в свой темный дом, как свет в его окне вспыхивает.
Мне было любопытно, почему он один. Я решила, что он просто приехал заранее, а компания прибудет позже. И я все время посматривала на его дом.
Наступала ночь. Уже и электричка последняя прошла от Москвы.
