Это было просто замечательно, что она протелефонировала мне сама!
— К кому вы обращались? — спросила Эмилия, переходя на французский.
— К Фандорину, — пробормотал я.
— Какой монах? При чем здесь Сомов? Я как раз звоню из его, то есть бывшей вашей комнаты. Сомов куда-то запропастился, никто не знает, где он. Но это неважно. Карр убит!
— Да-да, я знаю.
— Знаете? Откуда? — В её голосе прозвучало удивление. — Здесь все великие князья и полковник Карнович. Он уже несколько часов допрашивает Фрейби. Бедняжка полковник совсем потерял голову. На мой приезд внимания почти не обратил, сказал только: «После расскажете, это сейчас неважно». Я ему толкую про лорда Бэнвилла, а он не верит! Говорит, что у меня от потрясений психическое расстройство, представляете? Он вообразил, будто Фрейби и есть доктор Линд! Я хочу спросить у вас с Эрастом совета. Может быть, мне предпринять ещё одну попытку? Объяснить Карновичу, что Фрейби — всего лишь мелкая фигура? Или, может быть, сказать про то, что вы нашли похищенные драгоценности императрицы? Тогда все эти господа сразу успокоятся и станут меня слушать. Как мне быть?
— Ах, Эмилия, я сам нуждаюсь в совете, — признался я. — Бог с ним, с мистером Фрейби. Он, кажется, ни в чем не виноват, но пусть уж Карнович допрашивает его и дальше — по крайней мере, будет занят. Говорить про драгоценности не нужно. У меня другая идея…
Я запнулся, потому что идея возникла только что и ещё не успела как следует оформиться. Я взял со столика телефонную книжку и открыл на букву «П». Есть ли там Воробьевский парк?
Перелистывая страницы, я сказал то, чего не смог бы произнести, если бы Эмилия сейчас находилась передо мной — не решился бы.
— Я так рад слышать ваш голос. Только что я чувствовал себя бесконечно одиноким и потерянным, а сейчас мне гораздо легче. Надеюсь, я не слишком дерзко выразился?
— Господи, Атанас, иногда со своей церемонностью вы бываете просто несносны! — воскликнула она. — Неужели вы мне так никогда и не скажете слов, которых я жду? Просто и ясно, без экивоков и увиливаний.
Я сразу догадался, какие слова она имеет в виду, и во рту у меня пересохло.
— Я не вполне вас понимаю, — забормотал я, эпатированный её смелостью. — Я, кажется, и так уже сказал гораздо более, чем можно было бы счесть допустимым, учитывая…
— Опять замямлил! — перебила меня мадемуазель. — Ладно, чёрт с вами. Я вытрясу из вас признание при встрече. А пока излагайте вашу идею. Только скорей. Сюда в любую минуту могут войти.
И я рассказал ей о странном требовании Фандорина.
Эмилия слушала молча.
— Я собираюсь поступить иначе, — сказал я. — Давайте встретимся. Я передам шкатулку и «Орлова» вам. На рассвете я отправлюсь к назначенному месту и потребую у Фандорина объяснений. Если его ответы меня удовлетворят и я пойму, что камень ему действительно необходим для дела, я вам протелефонирую из дирекции Воробьевского парка, там есть аппарат — я только что проверил. Будьте наготове. От Эрмитажа до Воробьёвых гор четверть часа езды на извозчике. Много времени из-за этой предосторожности Фандорин не потеряет.
Я слышат в трубке её дыхание, и эта тихая музыка согревала мне сердце.
— Нет, — сказала Эмилия после продолжительной паузы. — Ваша идея, Атанас, мне совсем не нравится. Во-первых, я не уверена, что мне сегодня удастся покинуть Эрмитаж незамеченной. А во-вторых, я боюсь, что мы повредим Эрасту. Я верю ему. И вы тоже должны ему верить. Он истинно благородный человек. Более того, он особенный человек, я никогда в жизни таких не встречала. Если вы хотите, чтобы маленький принц был спасён, отправляйтесь на встречу с Эрастом и исполните всё в точности.
Её суждение потрясло меня, причём в самом неприятном смысле. Она даже заговорила, как Фандорин: «во-первых, во-вторых». Как умеет этот человек внушать обожание!
Я дрогнувшим голосом спросил:
— Вы до такой степени ему доверяете?
— Да. Безоговорочно, — отрезала она, и вдруг прыснула. — Разумеется, кроме платьев и корсетов.
Поразительная женщина — шутить в такую минуту! Впрочем, она тут же снова посерьёзнела.
— Умоляю вас, Атанас, сделайте всё, как он говорит, — Она запнулась. — И ещё… Будьте осторожны. Ради меня.
— Ради вас? — тупо переспросил я, чего, конечно, делать не следовало, потому что более откровенно уважающая себя дама выразиться и не смогла бы.
Но мадемуазель повторила:
— Да, ради меня. Если что-то случится с господином Фандориным, то, хоть он настоящий герой и особенный человек, я смогу это пережить. — Она запнулась. — А вот если что- нибудь случится с вами, то, боюсь…
Она не договорила, да в этом и не было необходимости.
Совершенно выбитый из колеи, я пролепетал самым жалким образом:
— Спасибо, мадемуазель Деклик. Я непременно свяжусь с вами завтра утром.
И поскорей повесил трубку.
Господи, не прислышалось ли мне? И правильно ли я понял смысл её слов?
Нужно ли говорить, что всю ночь до самого рассвета я так и не сомкнул глаз.
20 мая
По всегдашней своей привычке я прибыл к месту встречи раньше назначенного времени.
Без двадцати минут шесть я подъехал на извозчике к главной аллее Воробьевского парка, совершенно безлюдной в этот ранний час. Прошёл песчаной дорожкой, рассеянно взглянул влево, где раскинулся окутанный серо-голубыми тенями город, и зажмурился от яркого солнца. Зрелище было весьма красивое, и воздух дурманил голову утренней свежестью, но моё душевное состояние не способствовало поэтическим восторгам. Сердце то замирало, то начинало бешено колотиться, правой рукой я крепко прижимал шкатулку, а на груди, под исподней рубашкой, слегка покачивался двухсоткаратный бриллиант. Мне пришла в голову странная мысль: сколько я, Афанасий Зюкин, сейчас стою? Для династии Романовых — очень много, неизмеримо больше, чем Зюкин без шкатулки и «Орлова», болтающегося на тесёмке в суконном носке. Но для себя самого я стою ровно столько же, сколько неделю или год назад. И для Эмилии моя цена из-за всех этих бриллиантов, рубинов и сапфиров, надо полагать, тоже ни чуточки не изменилась.
Это открытие придало мне сил. Я чувствовал себя уже не жалкой, недостойной ёмкостью, которой по прихоти судьбы довелось принять на временное благоговейное хранение бесценные сокровища, а защитником и спасителем династии.
Подходя к кустарнику, за которым должен был находиться висячий мост, я снова взглянул на часы. Без четверти шесть.
Ещё несколько шагов, и показался овраг, крутые травянистые склоны которого посверкивали от росы холодным металлическим блеском. Снизу доносилось мирное журчание неразличимого за лёгкой клубящейся дымкой ручья. Но мой взгляд лишь мельком скользнул по расщелине и сразу обратился к узкому мосту. Оказывается, Фандорин пришёл раньше и уже ждал меня.
Махнув рукой, он быстро двинулся мне навстречу, уверенно шагая по слегка колышащейся дощатой ленте. Стройность его прямой фигуры не могли скрыть ни мешковатая ряса, ни чёрный монашеский клобук с ниспадающим на плечи крепом.
Нас разделяло не более двадцати шагов. Солнце светило ему в спину, и от этого вдруг показалось, будто окружённый сияющим нимбом чёрный силуэт спускается ко мне прямо с неба по тонкому золотому лучу.
Прикрыв одной рукой глаза, я взялся другой за канат, заменявший перила, и шагнул на мост, пружинисто качнувшийся под ногами.
Дальше все произошло очень быстро. Так быстро, что я не успел более сделать ни одного шага.
С противоположной стороны оврага к мосту метнулась чёрная узкая фигура — я увидел что одна её рука длиннее другой и вспыхивает на солнце яркими искорками. Дуло пистолета!
— Берегитесь! — крикнул я, и Фандорин с молниеносной скоростью развернулся, высунув из рукава рясы кисть руки с зажатым в ней маленьким револьвером.
Эраст Петрович качнулся, видимо ослеплённый лучами, но в ту же секунду выстрелил. С кратчайшим, почти неразличимым для слуха интервалом грянуло и оружие Линда.
Попали оба.
Узкий силуэт на той стороне оврага опрокинулся навзничь, но и Фандорина отшвырнуло назад и вбок. Он схватился рукой за канат, какое-то мгновение ещё держался на ногах — мелькнуло белое лицо, перечёркнутое полоской усов, и исчезло, завешенное чёрным крепом. Потом, пошатнувшись, Эраст Петрович перевалился через канат и ухнул вниз.
Мост заболтался влево-вправо, будто пьяный, и мне пришлось ухватиться за хлипкое ограждение обеими руками. Шкатулка выпала из-под моего локтя, ударилась о доску, потом о камень, раскололась надвое, и драгоценности её величества, выбросив целый сноп разноцветных бликов, упали в траву.
Сдвоенное эхо выстрелов прокатилось по оврагу и растаяло. Снова стало очень тихо. Пели птицы, где-то вдали прогудел фабричный гудок, извещая о начале смены. Потом раздалось мерное, частое постукивание — так стакан звякает в подстаканнике, когда скорый поезд мчится на всех парах.
Я не сразу понял, что это клацают мои зубы.
На той стороне оврага лежало недвижное тело.
Другое, широкое от распластанной рясы, чернело внизу, на самом краю ручья. Дымка, ещё минуту назад стелившаяся по дну расщелины, поредела, и было видно, что рука трупа свесилась в воду. Надежды, что Фандорин после такого падения остался жив, быть не могло — слишком уж хрустко прозвучал удар о землю.
Я не любил этого человека. Может быть, даже ненавидел. Во всяком случае, хотел, чтобы он раз и навсегда исчез из нашей жизни. Однако я не желал ему смерти.
Его ремеслом был риск, он всё время играл с опасностью, но я почему-то не думал, что он может погибнуть. Он казался мне бессмертным.
Не знаю, сколько времени я простоял, вцепившись в канат и глядя вниз. Может быть, мгновение, а может быть, час.
В чувство меня привёл солнечный зайчик, выметнувшийся из травы прямо мне в глаз. Я вздрогнул, непонимающе уставился на источник света и увидел жёлтые звездчатые бриллианты диадемы-бандо. Ступил с моста на землю, чтобы подобрать рассыпавшиеся сокровища, но не стал — никуда не денутся.
Фандорин, каким бы он там ни был, не заслуживал того, чтобы, подобно падали, валяться на мокрой гальке.
Перекрестившись, я стал спускаться вниз, хватаясь за стебли травы. Дважды поскользнулся, но не упал.
Встал над мертвецом, не зная, что нужно делать. Решившись, нагнулся, взял за плечи и стал переворачивать на спину. Сам не знаю, зачем, пpoстo было невыносимо смотреть, как он, всегда такой элегантный и полный жизни, лежит, нелепо изогнув переломанное тело, и быстрая вода шевелит его безжизненно висящую руку.
Фандорин оказался гораздо легче, чем я ожидал. Без большого труда я переложил его навзничь. Немного помедлив, откинул с лица завернувшийся креп и…
Нет, здесь я должен прерваться. Потому что не знаю, как описать свои чувства в тот миг, когда разглядел приклеенные чёрные усики и струйку алой крови, стекавшую изо рта мёртвой мадемуазель Деклик.
Наверное, я вовсе ничего не чувствовал. Очевидно, со мной произошла своего рода paralysie émotionnelle[46] не знаю, как сказать по-
