– Все мужчины – эгоисты, кроме Майкла и Эдриена.
– Кроме того, я не желаю, чтобы вы из-за меня плакали.
– Блор, коктейль и сандвич для мисс Динни. Она не завтракала. Да, Блор, мистер и миссис Эдриен и мистер и миссис Майкл остаются обедать. И скажите Лауре, Блор, чтобы она отнесла мою ночную рубашку и прочее в синюю комнату для гостей. Мисс Динни ночует у нас. Ах, эта детвора!
И леди Монт, слегка раскачиваясь, выплыла из комнаты в сопровождении своего дворецкого.
– Какая она чудная, дядя!
– Я этого никогда не отрицал, Динни.
– Стоит мне её повидать, и на душе становится легче. Она когданибудь сердится?
– Иногда собирается, но раньше чем успеет выйти из себя, уже перескакивает на другое.
– Какое спасительное свойство!..
Вечером за обедом Динни всё время прислушивалась, не упомянет ли её дядя о возвращении Уилфрида Дезерта. Он не упомянул.
После обеда она подсела к Флёр, восхищаясь – как всегда чуточку недоуменно – своей родственницей, лицо и фигура которой были так прелестны, а глаза проницательны, которая держалась так мило и уверенно, не питала никаких иллюзий на собственный счёт и смотрела на Майкла сверху вниз и снизу вверх одновременно.
'Будь у меня муж, – думала Динни, – я была бы с ним не такой. Я смотрела бы ему прямо в глаза, как грешница на грешника'.
– Флёр, вы помните вашу свадьбу? – спросила она.
– Помню, дорогая. Удручающая церемония.
– Я видела сегодня вашего шафера.
Круглые сверкающие белками глаза Флёр расширились.
– Уилфрида? Неужели вы его помните?
– Мне было тогда шестнадцать, и он привёл в трепет мои юные нервы.
– Это, конечно, главная обязанность шафера. Ну, как он выглядит?
– Очень смуглый и очень беспокойный.
Флёр расхохоталась.
– Он всегда был такой.
Динни взглянула на неё и решила не терять времени.
– Да, дядя Лоренс рассказывал мне, что он пытался внести беспокойство и в вашу жизнь.
– Я даже не знала, что Барт это заметил, – удивилась Флёр.
– Дядя Лоренс немножко волшебник, – пояснила Динни.
– Уилфрид вёл себя примерно, – понизила голос Флёр, улыбаясь воспоминанию. – Уехал на Восток послушно, как ягнёнок.
– Но не это же, надеюсь, удерживало его до сих пор на Востоке?
– Разве корь может удержать вас навсегда в постели? Нет, ему просто там нравится. Наверно, обзавёлся гаремом.
– Нет, – возразила Динни. – Он разборчив, или я ничего не понимаю в людях.
– Совершенно верно, дорогая. Простите меня за дешёвый цинизм. Уилфрид – удивительнейший человек и очень милый. Майкл его любил. Но, – прибавила Флёр, неожиданно взглянув на Динни, – женщине любить его невозможно: это олицетворённый разлад. Одно время я довольно пристально изучала его, – так уж пришлось. Он неуловим. Страсть и комок нервов. Мягкосердечный и колючий. Неизвестно, верит ли во что- нибудь.
– За исключением красоты и, может быть, правды, если он в состоянии их найти? – полувопросительно произнесла Динни.
Ответ. Флёр оказался неожиданным.
– Что ж, дорогая, все мы верим в них, когда видим вблизи. Беда в том, что их никогда вблизи не бывает, разве что… разве что они скрыты в нас самих. А последнее исключается, если человек в разладе с собой. Где вы его видели?
– У памятника. Фошу.
– А, вспоминаю! Он боготворил. Фоша. Бедный Уилфрид! Не везёт ему: контузия, стихи и семья – отец спрятался от жизни, мать, полуитальянка, убежала с другим. Поневоле будешь беспокойным. Самое лучшее в нём – глаза: возбуждают жалость и красивы – роковое сочетание. Ваши юные нервы не затрепетали снова?
– Нет. Но мне было интересно, не затрепещут ли ваши, если я упомяну о нём.
– Мои? Деточка, мне под тридцать, у меня двое детей и… – лицо Флёр потемнело, – мне сделали прививку. Я могла бы о ней рассказать только вам, Динни, но есть вещи, о которых не рассказывают.
У себя в комнате наверху Динни, несколько обескураженная, погрузилась в чересчур вместительную ночную рубашку тёти Эм и подошла к камину, в котором, несмотря на её протесты, развели огонь. Она
