Балкон в лесу

подозрительные взгляды в сторону аспиранта, которого только что заполучили.

Утренняя заря осветила все окна, а Гранж не спешил расстаться с состоянием полусна, приковавшего его к походной койке; столь сладостно-приятного ощущения ему не доводилось испытывать со времен детства: он был свободен — единственный хозяин на борту, в домике бабушки Красной Шапочки, затерянном в лесной глуши. Ощущение счастья усиливалось доносившейся из-за двери мирной суетой пробуждающейся фермы: это было как знакомый голос из далекого прошлого; вздрогнув от неясного удовольствия, Гранж впервые подумал о том, что будет здесь жить, что, может быть, у войны есть свои необитаемые острова. Лесные ветви тянулись к окнам. Тяжелый железный грохот потряс лестницу. Гранж соскочил с кровати и увидел в окно солдат Эрвуэ и Гуркюфа, углублявшихся в лес, движением плеча поправляя ружья, подняв из-за резкого холода воротники шинелей. За стенкой кто-то растапливал печку; бряцанье жестяной посуды приятно возвещало о горячем кофе. Еще минуту он лежал на кровати, вытянувшись и завернувшись в шинель. Рассвет был пасмурно-серый; атмосфера утра, проведенного в постели, пустота деревенского воскресенья наполняли комнату; в паузах между звяканьем кастрюль с урчанием довольного животного вновь воцарялась посреди комнаты столь непривычная для военной жизни тишина. Даже холод не причинял неудобства; что неподвижность воздуха здесь нарушалась лишь перемещениями молодых и хорошо упитанных тел, чувствовалось даже в их отсутствие. Какое-то мгновение Гранж блуждающим взглядом следил за легкими клубами пара, рождавшегося из его дыхания, затем повернулся и издал смущенный гортанный смешок — мысль о том, что он оказался здесь, на передовой, совершенно сбивала его с толку. Инструкции, отданные ему капитаном Виньо, были просты. В случае атаки неприятеля инженерная часть, отступая, взорвет дорогу. В задачу дома-форта входило уничтожение остановленных естественным рубежом танков и наблюдение за передвижениями войск противника. Он должен остановить его, «не допуская и мысли об отступлении». Подземный ход, ведущий в лесные заросли, должен был в принципе позволить гарнизону покинуть блокгауз незамеченным и в случае необходимости отступить лесами к Мёзу. На столе, с краю, лежала штабная карта, и он мог, не вставая с кровати, различить маршрут скрытого отступления, помеченный капитаном Виньо красным карандашом; начиная с сегодняшнего дня он должен приступить к его разведке. Но воображение Гранжа не задерживалось на этих невероятных событиях. Перед ним до самого горизонта простирались леса, а по ту сторону защитного уголка Бельгии, ниспадавшего полотнищем занавеса, потихоньку засыпала эта война; зевала и встряхивалась, как сдавший свои работы класс, армия — вся в ожидании звука горна, возвещающего о конце маневра. Ничего не случится. Может быть, ничего не случится. Гранж принялся рассеянно листать досье с документами — боевыми приказами, перечнями боеприпасов, — частый дождь ученых параграфов, порожденных витиеватым процедурным бредом, которые, казалось, наперед рассчитывали землетрясение; затем он сложил бумаги в папку, засунул подальше в ящик стола и запер на ключ, что выглядело как заклинание. Они являлись частью того, что тщательно прорабатывается, но никогда не сбывается. Это были нотариальные архивы войны; они дремали здесь в ожидании предписания; невыразимое спокойствие чувствовал читающий эти строки, от запятой к запятой гнавшиеся за непредвиденным, — как будто война была уже позади. Стук в дверь, удивляющий своей робостью после предшествовавшего ему громкого шарканья подошв.

— Кофе, господин лейтенант.

Гранж спрыгнул с кровати и обулся. Все же это был необычный дом. Когда шагаешь в башмаках по голому бетону, то от ударов подкованных каблуков рождается матовый звук, без вибрации и резонанса, как если бы ты шагал по новой дороге или по устою моста. Чувствуешь себя припаянным к этой сырой черной впадине под собой, невольно прислушиваешься к ней — как на прогулке за пределами своей раковины. И тут вдруг окружающий тебя домик фей совершенно перестает внушать доверие. Здесь спали, как спят пассажиры в прояснениях теплых ночей на еще затянутой пляжной парусиной палубе, — они держат путь к пасмурным морям и стараются не думать о том, что в один прекрасный день ветер посвежеет.

Казалось, что жизнь в доте прочно вошла в ритм. Это было почти крестьянское существование, замедленное, жалкое, протекавшее на крайней точке одного из наименее возбужденных нервов большого тела войны: ветер, время года, дождь, сиюминутные настроения, мелкие хозяйственные заботы волновали ее куда больше, чем штабные циркуляры, эхо которых, как небольшая волна на песчаном берегу, лениво замирало на этих сонных опушках. Отсюда было ясно видно, что война живет резкими движениями, напоминая человека, выдергивающего одну часть тела за другой из засасывающих его зыбучих песков: парализованную, ее вновь забирала земля, укрепляла корнями — войско возвращалось к крестьянскому труду. Так что дом в Фализах был заселен одним их тех забытых всеми племен, что прозябают вдали от дорог, в одиноких хижинах в ландах: полуугольщики, полубраконьеры, они живут мелкими ремеслами, вольным ветром и одиночеством, в городках появляясь еще реже, чем горцы в долине. Четыре раза в неделю Эрвуэ и Гуркюф отправлялись на свою стройплощадку: небольшую лесопильню, сооруженную дивизионными инженерными подразделениями в лесных зарослях Брейя в двух километрах от Фализов; там изготовляли колья для проволочных заграждений, возведение которых вдоль границы подходило к концу. Имелись все основания думать, что кольев они вытесывали всего ничего — слишком много дичи водилось на склонах лесных балок Брейя, которые им нужно было пересечь, а времени на дорогу в эти короткие зимние дни отводилось предостаточно. Часто Гранж, проснувшись до рассвета и предаваясь размышлениям в своей постели, улавливал осторожные шаги, скользившие снаружи по мокрым ступенькам: он знал, что это Эрвуэ с солдатским мешком за спиной отправлялся с Гуркюфом на осмотр силков. Оба вызывали у Гранжа симпатию своей привязанностью к жизни на природе — что споспешествовало его одиночеству, — а также своей сдержанностью, молчаливостью и скромными манерами лесных людей и эстрадных ударников, живущих с закрытым ртом, но привыкших ухо держать востро и мало склонных откровенничать о своих делишках. Эрвуэ был высок и худощав; ночи, проведенные в засадах, наделили этого охотника на уток из Ла-Брийера сумеречным зрением, как у кошки. Гуркюф, по прозвищу Бормотуха, почти безграмотный поденщик из Кестамбера, был довольно-таки приземистым и необычайно красным — природа его мало чем одарила, и, судя по всему, его внутренние склонности обнаруживались единственно в том, что он был замечательным выпивохой. Как это часто бывает, приверженец оседлого образа жизни стал крепостным у кочевника; Эрвуэ запустил лапу в этот податливый воск — все, что бы ни слетало с его губ, отпечатывалось на нем, как слово божье, — сделав его своим оруженосцем, загонщиком и псарем. Когда они пробирались по зажатым ветвями лесным тропам, Эрвуэ, любивший свободу движений, цеплял свое ружье на плечо Гуркюфу, как на вешалку. Ранним утром они растворялись в зарослях, ступая молча и широко, подобно амазонским seringueiros[4].

— Куда опять ушли Эрвуэ и Гуркюф?

— К себе на стройплощадку, господин лейтенант. Мясо кончилось.

Они снова появлялись из-под покрова леса на закате дня, стряхивая с себя запах дичи и тяжелый пар мокрых псов, с мешками, наполненными убитой птицей, пустыми бутылками и бельгийскими сигаретами. Они несли еще и новости, ибо эти глухие леса, разбуженные войной, кишащие тайниками и радиопередатчиками, гудели громче телеграфных проводов. После ухода Эрвуэ и Гуркюфа капрал Оливон запирался в общей комнате, чтобы заняться таинственными хозяйственными работами, и у Гранжа был впереди весь долгий световой день. По утрам, устроившись за еловым столом у выходившего в лес окошка с мутными стеклами, он обычно читал и писал до той минуты, пока — раз в три дня — вдали, на дороге, не раздавался сигнал грузовика, доставлявшего в Фализы продукты, почту и газеты, различные подпольные ингредиенты, которые Оливон заказывал в Мориарме, чтобы его куры «набирали в весе», и иногда кое-какие материалы для поддержания в порядке дома и ближних защитных сооружений: банки с краской, садовый инструмент, патроны для ракетниц или рулоны колючей проволоки. Гранж подписывал квитанции, и занавес вновь — на целых два дня — опускался на обитаемый мир: в этой вознесшейся над Мёзом пустыне деревьев чувствуешь себя как на крыше, с которой убрали лестницу. Из-за того что почти каждый день двух человек забирали на лесозаготовки, служба в доме-форте, помимо ухода за оборудованием, сводилась к ничегонеделанью — нужно было лишь обеспечивать постоянное дежурство. Гранж ощущал себя чересчур высоко забравшимся консьержем этого пустующего бетона, куда время от времени наведывалась лишь официальная комиссия, хмуря брови и покусывая губы, — амбразуры все еще не были обеспечены уставными