— Будь я помоложе. — сказал Гуань Хань-цин и ненадолго задумался. — А то я давно не мазал переносицу белой краской. Помнишь, в молодости, как я смешил зрителей выдумками и выходками? Жаль, отец хотел, чтобы я унаследовал его занятие и стал врачом, а пациенты, как один, при виде меня умирали со смеху.
И он сам засмеялся, закатился так звонко и заразительно, что Лэй Чжень-чжень, ухмыляясь, прервал его:
— Умерь свой смех! А то, услышав тебя, соседи захохочут и тем привлекут ночную стражу, а ей и без того много дела сегодняшней ночью. Мне и так показалось, что кто-то смеется под кроватью.
— Некому там смеяться. Разве что икает от страха. Лэй Чжень-чжень, нанимай меня в шуты!
— Гуань Хань-цин, ты издеваешься надо мной! Как бы посмел я о том подумать? Разве это место для такого человека, как ты?
— Говорю, нанимай, а не то я раздумаю. Чем это место постыдно? В древности император династии Тан сам играл шутов на сцене.
— Ты убиваешь меня своей ученостью, — перебил Лэй Чжень-чжень притворно униженным тоном. — Про этого императора даже мое полуграмотное ничтожество наслыхано. Это тот самый император, который в своем грушевом саду основал первую актерскую школу. С тех пор и зовут актеров «братьями Грушевого сада».
— Не пой, умоляю тебя! От твоего голоса стены содрогаются трое суток. Я еду, еду! О, друг Чжень- чжень, то-то будет весело! Только как быть с Погу? Он уже вторую неделю живет у меня, подбирая музыку к моим песням.
— Погу здесь? Вот удача! Эй, Погу, дырявый барабан, проснись! Хочешь ехать с нами?
Лохматый человек приподнялся на ложе и сказал сердито:
— Грохочешь ты без толку, и нет в этих звуках ни гармонии, ни ритма. Оставь меня в покое. Если Гуань поедет, я тоже поеду. А оркестр у тебя есть?
— Всего два музыканта: скрипка — хуцинь — и маленький гонг. Остальных не успел я набрать, да и накладно. С твоим барабаном нам хватит шума.
— С твоим голосом и без барабана чересчур шумно.
— Постойте! — прервал Гуань Хань-цин. — Это еще не все. Вылезай из-под кровати, ночной воришка!
Цзинь Фу послушно вылез и стоял испуганный и смущенный.
— Откуда вы узнали мое занятие? — спросил он.
— Всадник верхом на заборе, храбрец под стрехой крыши, как тебя не узнать, — ответил Гуань Хань-цин.
А Лэй Чжень-чжень, всплеснув своими огромными ручищами, Воскликнул:
— Да это же наследник престола, который сегодня ночью прибыл во дворец в великолепных носилках. Я сам его видел там и подумал: «Вот смазливая рожица, подгримировать его, будет не плох!» Как ты попал в заговор, воришка и сын воровки?
— Что же, я не китаец и сердце у меня не болит за мою страну? — крикнул Цзинь Фу. — Вот что вы наделали, господин Гуань! Теперь эта бочка сала узнала меня и все узнают! Толстый боров открыл свой грубый рот и бесчестит меня, да еще не постыдится и выдать. Негде мне укрыться!
— Вот его только и не хватало! — закричал ничуть не обиженный Лэй Чжень-чжень. — Посмотри-ка, Гуань, как хорошо он сложен — тонкий и гибкий. Прыгать горазд, увертливей ящерицы, в драках и побоищах воспитан с детства. Молод, почти мальчишка, — обучить его можно без труда. А у меня не хватает актера на эти роли, чтоб умел кружиться и подскакивать легче кошки. Голос ему не нужен, и петь он не должен уметь, а только хорошо бороться мечом н кулаками, чтобы играть бандитов, разбойничьих атаманов, трактирщиков и пьяниц и всяких мелких негодяев, и это ему не в новость.
Цаинь Фу одним прыжком вцепился ему в горло и повис, но Лэй Чжень-чжень отбросил его движением широких плеч, а Гуань Хань-цин, смеясь, воскликнул:
— Твое счастье, что ты встретил такого! Но как же все-таки скрыть его лицо, чтобы снова его не узнали?
Лей Чжень-чжень молча оглянулся, отковырнул толстым пальцем кусок известки со стены, плюнув на ладонь, растер его и быстрым движением намалевал вокруг глаз Цзинь Фу два белых круга.
— Есть в театре такой обычай, — наставительно заговорил он, — что, пока шут не посадит на свое лицо белое пятно, никто из актеров не смеет начать гримироваться. Белое пятно посажено. Начинается спектакль. Как называется пьеса, друг Гуань?
Гуань Хань-цин смеялся, закатывался смехом и едва-едва смог выговорить:
— А ведь верно — загримируем его, и он сам себя не узнает. А названий для пьесы сколько угодно! «Бегство героев, отомстивших за обиду», «Путешествие с севера на юг», «Песчинки несутся по ветру». Но пьеса еще не написана, и напишу ее не я, а большая дорога.
Глава четвертая
КАК ЦЗИНЬ ФУ УЧИЛИ ЛЕТАТЬ
уань Хань-цин проводил Лэй Чжень-чженя, запер за ним засовы ворот и вернулся в комнату. Погу- барабаищик успел снова заснуть, а Цзинь Фу сидел, насупившись, и ожесточенно стирал рукавом белые пятна с лица.
— Вот ты спасен, — сказал Гуань Хань-цин. — Среди актеров никто тебя не найдет. Ты доволен?
— Я не поеду, — злобно пробормотал Цзинь Фу.
— Как хочешь, — ответил Гуань Хань-цин. — Но почему же?
— Этот грубый человек не имел права называть меня сыном воровки. Мои родители были честные люди. Если бы вы все знали, господин Гуань, вы не позволили бы под своей кровлей оскорблять меня.
— Покорно прошу прощения, моя вина. Но Лэй хотел тебе добра и сболтнул, не подумав. Чего же я не знаю, расскажи?
Цзинь Фу вздохнул и проговорил:
— Родом я из Чанчжоу.
Тотчас лицо Гуань Хань-цина стало серьезным. Протянув обе руки, он тихо сказал:
— Бедный мой мальчик. Но как же ты остался жив?
И Цзинь Фу начал свой рассказ.
Он родился в счастливой семье, и ему дали имя Фу — счастье. Дед и отец были резчиками по дереву. Два старших сына помогали отцу. Они вырезали перегородки для комнат, дверцы для шкафов, украшения для фасадов лавок. Хоть будь доски толщиной в два-три пальца, а получались прозрачные, как кружева. Для карнизов домов вырезали они целые картины: девушка в соломенной шляпе кормит кур; по круглому мостику едет через ручей старик верхом на осле, а мальчик идет за ним следом и несет на коромысле коробки с одеждой и едой; горы вздымаются до облаков, в тростниковой хижине над обрывом сидят два мудреца и беседуют за чашкой вина; рыбак в плаще из травы удит рыбу, ветер пригнул камыши.
Дои семьи Цзинь был невелик, но чистый и светлый. Пахло свежим деревом, цветами и вкусной едой. Все баловали мальчика Фу, но он не избаловался — был почтителен к старшим и прилежен к учению. Ему не было еще шести лет, когда дед подарил ему кисти, брусок тущи и прописи — квадратные листы бумаги, на которых красной тушью были написаны столбиками — четыре по четыре — иероглифы, самые простые, из одной, двух и трех черточек.
