вечер. За что она невзлюбила Варю? Нет, кое о чём Варя догадалась, конечно. Не слепая, не маленькая, чтоб не понять.
Раиса — так звали её новую соседку — жила до сего дня одна в двухместной половине, сама себе хозяйка. В другой половине жили ещё двое. Две женщины. Их Варя ещё не видела. Это соседство Раису, разумеется, не стесняло, а вот появление новой жилички определенно нарушало Раисино одиночество. Впрочем, какое там одиночество… Ведь тот крановщик, Берчак, кажется, он же от неё выходил. В этом, наверное, и всё дело.
Как она встретила её вчера…
— Здрасьте, — сказала, — я ваша тетя. Явилась, не запылилась… Только мы вас и ждали. — Раиса перевела взгляд на коменданта. — А с тобой, товарищ Бобров, не соскучишься. Решил у меня детский сад развести… А меня, значит, в воспитательницы… Всё ндравственность мою стерегёшь. Все вы до нашей ндравственности большие сторожа.
— Ты это брось, — перебил её Бобров, — брось болтать что попало. Принимай вот лучше да голову человеку не морочь, а то мелешь чёрт те чё. Побесилась уж, будет.
— А ты, товарищ Бобров, моего беса не тронь. Мой бес не к тебе и залез.
— Тьфу ты, неладная! — отчаянно сплюнул Бобров и, выйдя в тамбур, хлопнул за собой дверью.
С минуту Варя стояла у порога, не зная, как и с чего начинать свою жизнь в этом вагонном отсеке рядом с его негостеприимной хозяйкой. Надо было что-то сказать, что-то сделать…
— Холодно тут у вас, — сказала наконец Варя. — Давайте растопим печку. И пол надо бы помыть…
— Может, тебе и перину постелить помягче?.. Может, позвать кого, чтоб погрел?
Сказав это, Раиса расхохоталась, довольная своей шуткой. Рыжеволосая, с белым, нежнокожим лицом, с большими, влажными, будто после сна, глазами, она была бы, пожалуй, и красива, если бы не эта злость, на каждом слове надламывающая её яркие, тонкие губы. Этой злостью она напомнила Варе Тамарку из студенческого общежития. Только Рая была старше, и злость у неё была другая — не на всех, не на весь белый свет, как у Тамарки, а на кого-то или на что-то определенное, может, на Боброва, может, на неё, Варю, может быть, и на жизнь…
Раиса сидела на постели, кое-как заправленной, покрытой стареньким стеганым одеялом. Другое одеяло, тонкое, она накинула шалью на плечи. На ногах, белеющих голыми коленками, — чёрные валенки.
— Зачем вы так, — сказала Варя. — Я ж вам не сделала ничего плохого. Я бы сама. И полы и печку…
— Наивное детство. — Губы Раисы опять скривились в усмешке. — Она не сделала ничего плохого… Ты не сделала, тебе сделают, понятно? Вот так- то! — Она потянулась рукой к столу, взяла сигарету, закурила. — А насчет печки, — она смягчилась вдруг, — насчет печки ты молоток… Найдешь дрова, топи на здоровье. Погреемся. А с половым вопросом — вон ведро, вон тряпка. Валяй. А мне по делу надо. И стала собираться.
Оставшись одна, Варя уложила на свободную полку чемодан, стянула с себя мокрый плащ, а резиновые сапожки решила пока не снимать. Вот помоет пол, приберется, достанет домашние тапочки, халатик свой голубенький, байковый… В общем, не так уж всё плохо. Вот только холодно, промерзает, будто и не лето на дворе, а поздняя осень. Но где взять дров? Эх, не догадалась спросить у Раисы!
Воды, накапавшей в ведро с потолка, было мало.
Пришлось выбегать под дождь, ставить ведро под водосток, под крышу и ждать, когда нальётся. Потом она мыла пол, усердно возила тряпкой по давно не мытым, выщербленным доскам.
Странный шум за дверью остановил её: кто-то неповоротливо влезал с улицы в вагончик, в тамбуре громыхали сапоги. Потом что-то грохнуло, рассыпалось в тамбуре — не то доски, не то поленья. Варя в испуге метнулась в угол, готовая кричать, звать на помощь. Но после этого грохота в дверь из тамбура негромко постучали, и тут же, не дождавшись разрешения, в вагончик вошел Берчак.
— Что, суслики, озябли? А я, слышь, дров вам приволок— жгите… А чего впотьмах-то? — Привычным движением, без промашки он поймал лампочку, свисавшую на коротком шнуре с потолка, подкрутил её. Она загорелась неярким светом, скупо осветив жилье. И только тогда Берчак заметил, что в вагончике одна Варя.
— А где? — Он показал головой на Раисину кровать. — Где хозяйка, куда её унесло?
Варя, едва оправившись от испуга, пожала плечами. Кивнула головой на мокрую тряпку у порога.
Берчак понял намек, попятился к двери. Стал вытирать о тряпку сапоги.
— Ишь как. Дела… Чистота и порядок. Давай, слышь, печку сгоношу.
— Не надо, я сама. — Варя вдруг растерялась. — Она будет сердиться.
— Кто? — не понял Берчак.
— Она, Раиса.
Берчак засмеялся.
— Ну, чудачка! На кого ж это и за что?
— Ну как… — Варя смутилась ещё больше. — Вы ж к ней пришли, а её нет…
— Ну и что? — Берчак уставился на неё удивлённый. — А может, я и не к ней, может, у меня к тебе, слышь, разговор имеется.
— Не нужен мне ваш. разговор, — непримиримо и громко сказала Варя, — и вообще ничего мне от вас не нужно. Ни от вас, ни от неё. И дрова ваши несчастные тоже…
— Ну, тихо, ша! — сказал Берчак, отступая, однако, назад, к порогу. — Что ты опять… А дрова тут ни при чем. Растоплю и отшвартуюсь. Не пропадать же топливу.
…Огонь в железной круглой времянке занялся не сразу. Печь долго чадила, видно, плохая была тяга из-за дождя. Наконец разошлась.
— Ну вот, пошло дело. — Берчак поднялся с колен, достал сигарету, но закуривать не стал. — Бывай здорова! Не зябни. Хозяйке привет! Вечер проводов отменяется.
— За дрова спасибо, — тихо ответила Варя.
Скоро, когда вовсю разгоревшиеся доски, потрескивая, взялись ровным, надежным огнем, когда круглые бока печурки ощутимо задышали теплом, пришла Раиса.
С трудом наведенный порядок в вагончике, растопленную, уютно потрескивающую печь она будто и не заметила. Не вытирая ног, прошла к своей постели, разбито опустилась на неё, уставилась на Варю долгим, пристальным взглядом.
— Был? — наконец спросила она.
— Был. — Варя догадалась, о ком она спросила. — Дрова вот принес.
— Лапал?
— Как это?
— Как, как… Дура совсем, что ли? Руками.
Как от печного жара полыхнуло Варино лицо.
— Нет, — сказала она и отвернулась от Раисы.
— Нет, так будет. — И снова эта злость в надломившихся полосках губ и обидные, пакостные, как плевки на чистом полу, слова. — Ты, дева, заруби себе на носу… Не лезь поперёк. Не суй носа, слышишь? Усекла? Вот так-то! А теперь бай-бай.
…Дрова, которые принес Берчак, скоро сгорели, и устоявшееся в вагончике тепло стало спадать, улетучиваться.
Сон не шёл. Накопившаяся за день обида подступила слезами к самому горлу. Всё, всё было плохо в этот день. И напрасно она успокаивала себя, напрасно пыталась оправдать этих недобрых, грубых, бездушных людей. Где они, добрые-то люди? Прошел день, а их нет. Нет, и все тут. И снова один за другим, нестройной вереницей выплывали в памяти лица тех, с кем встречалась сегодня. Чьи-то слова, обрывки каких-то разговоров слышались ей в ночи, и среди них она вдруг узнавала то голос тетки-проводницы, сулившей ей дождливого счастья, то ещё чей-то голос, громкий, забивающий остальные: «А кто дорогу-то будет строить? Она, слышь, что ли?» Да это его, Берчака, голос. Завтра он уедет со стройки — и скатертью дорога! Раиса будет рвать и метать. Конечно, уже знает о его отъезде, потому, наверное, и зла. И всё-таки что же у них? Неужели любовь? Неужели… Если она любит, то зачем так плохо и говорит и думает о нём? Вот если б она, Варя, полюбила… Интересно, будет ли у неё когда-нибудь такое: возьмёт и полюбит кого-то. Заглянуть бы наперёд и узнать, каким он будет, этот неизвестный человек? Каким угодно, только не грубым, не наглым, не самоуверенным, как этот Берчак. И всё-таки странно… Вот взял и дров притащил, нашёл где-то, позаботился. И печку растопил. Непонятно: один и тот же человек почти одновременно делает и хорошо и плохо. Утром он один, вечером другой. А какой на самом деле?
А начальник? Чего только не думала Варя о нём, пока стояла там, у порога, а он вдруг взял и всё устроил — спокойно, без шума! И этому Берчаку, задаваке, нос утёр, и с ней, Варей, поговорил по-человечески.
Потом ей вспомнился Бобров — его мимолетная радость и тут же испуг от собственной неожиданной радости. Жалко Боброва. Себя жалко. И ещё кого- то… Кто-то ещё был сегодня, кто-то мелькнул и пропал и вот теперь отозвался в памяти запоздалым о нем беспокойством.
И снова из невидимой ночной дали по гудящим рельсам наплывал, разрастаясь шумным прибоем, паровозный гуд, метались тени под потолком, вздрагивал, дрожал вагончик, и Варя тоже вздрагивала под тонким суконным одеялом. Она глядела в бледно осветившееся окно, ждала, когда отгрохочет отмелькает и затихнет вдали торопливый шквал вагонов. И снова, напрягая память, вглядывалась в прожитый день, пытаясь оживить то мимоходом зародившееся в душе беспокойство. О ком, о чём?
И вдруг вспомнила: тот мальчишка на станции, серьезный, чем-то озабоченный, а огромных сапогах-скороходах. Она ещё спросила у него дорогу. Куда же он торопился? Кажется, на станцию… Да, на станцию, в аптеку… Наверное, кто-то послал, может, мать, может, отец. Так или нет, но кому-то было плохо.
«Господи, — с досады Варя вжалась лицом в подушку, — а я-то, я-то, кулёма, даже не спросила его ни о чём, о себе только не забыла. А может, кому помощь была нужна».
И горечь, и досада, и жалость — все, что накопилось в ней за этот день, вдруг смешалось в один горький, удушливый комок, который все подступал и подступал к горлу. Она была уже не в силах сдержать слёз.
Варин плач разбудил соседку. Испуганно, словно кто-то толкнул её в бок, Раиса вскочила с постели, в бледном свете окна метнулись крылом ночной птицы её встрепанные волосы.
— Эй, ты чего? Чего ревешь-то?
