Любое важное решение люди годами вынашивают. Ну, не годами, это кто как, а какое-то время определенно. Решить можно в минуту, но прежде чем решить… Как у неё самой-то было? Не в один же день надумала Варюха стать врачом. Год почти думала. И решила. Но чтобы вот так, как теперь, одним махом!.. Взять и отказаться от того, что сама для себя загадывала. Все равно, что в прорубь головой: раз и нету!
Вот сейчас, может, в эту минуту, когда она, неприкаянная, мокнет под дождем на неизвестном ей полустанке, не зная куда, в какую сторону тащиться со своим чемоданом, именно в этот момент кто-то из девчонок, её недавних соседок по студенческому общежитию, может, даже та самая Тамарка, стоит перед экзаменационным столом, а может, уже сдала экзамен и ходит гордая по длинным институтским коридорам… А про неё, про Варю, и думать-то, наверное, позабыла — есть она или нет. Если и вспомнит, то так, с усмешкой: была, мол, тут одна такая, ненормальная… «Ну и пусть! Пусть думает что хочет, не в ней, не в Тамарке дело! Тамарка не в счёт…»
Сна говорила так, в растерянности оглядывая пустую платформу, и тут же спрашивала себя: а в ком же дело, кому и что она решила доказать? Девчонкам, с которыми она в ожидании экзаменов успела подружиться в общежитии, с которыми на консультации ходила, дрожала вместе от страха в ожидании экзаменов? А может, членам приёмной комиссии, у которых два дня назад, теряясь под их удивлёнными взглядами, толком не сумев объяснить им ничего, она забирала свои документы?
Нет, после того, что произошло в тот день в общежитии, после Тамаркиной выходки… Ну вот, опять Тамарка! С неё началось, ею и кончилось… И нечего выдумывать благородные причины, нечего обманывать себя, будто не в Тамарке дело. Не будь её, разве торчала бы она теперь здесь, под дождем?!
Тамарка — четвёртая в их комнате, сразу насторожила Варю какой-то злой, циничной откровенностью, постоянной готовностью всех, и себя в том числе, выворачивать наизнанку. Однажды, на второй или третий день их знакомства, Тамарка вдруг брякнула:
— Вот мы горбатимся тут, дурехи, книжки листаем, подрываем споё молодое здоровье, а кому-то в это время и без того хорошо, кто-то и без дипломов живёт припеваючи.
Трое, и Варя в том числе, оторвались от книжек, подняли головы.
— Да нет, я не против, пущай живут, пущай выходят замуж за полковников или там ещё за кого, за дипломатов, мне наплевать. Я о другом… Я вот третий год своё счастье пытаю, сначала во ВГИКе, артисткой хотела стать, в кино сниматься, потом в рыбном, теперь вот с вами… И везде, скажу вам, одно… Вот мы сидим вчетвером и кажемся друг другу такими добренькими, такими внимательными, чай вместе пьем, пирожными делимся. Как в кино. А у каждой одно на уме: как бы обскакать друг дружку на экзаменах. Пусть все сыпятся, пусть горят неугасимым пламенем, мне же легче поступить будет. Что, не так?
— Неправда, — тихим голосом сказала Люся. Она приехала из Тулы, и у неё был двухлетний стаж работы в должности медицинской сестры, но экзаменов она боялась как огня. — Лично я никого обскакивать не собираюсь. И напрасно ты так про всех… Мы ж в артистки через тебя не лезли. И в рыбный тоже.
Потом все долго молчали. И Варя тоже молчала, ей было совестно за Тамарку и почему-то жалко её — такая она нервная, злая, обиженная. Может, и правда с ней где-то плохо обошлись, но только зачем же она вот так — на всех…
Тамарка первая и не выдержала.
— Да бросьте вы, девы! — без всякого смущения сказала она. — Это я так, для профилактики. Чтобы мы позлее были. А то лежим на своих постелях как мямли, смотреть тошно.
Потом эта история забылась. Все молча простили Тамарке её выходку. Но видно было, она не очень-то и нуждалась в их прощении.
И вот этот случай.
Поводом для ссоры послужила справка, одна из тех, которыми по доброте душевной снабдили Варю в колхозе перед отъездом в институт. Справка эта, самолично написанная Анной Михайловной, заведующей Никольской фермой, удостоверяла, что Варвара Андреевна Столярова несколько лет вела в свободное от учебы время группу колхозных коров, чем помогла артели. Варя и не хотела брать эту справку: не в сельскохозяйственный же вуз она поступает.
При чем тут коровы? Мо Анна Михайловна даже осерчала, сказала сквозь близкие слезы: «А я-то к тебе, как мать родная… (Единственный сын Анны Михайловны погиб на войне в сорок пятом.) Возьми, сгодится, у нас трудового человека больше всех уважают».
И вот «сгодилась». Каким путем, может, случайно, Тамарка выкопала из Вариных документов эту несчастную справку и, зло потрясая ею над головой, войдя в комнату общежития, прямо с порога произнесла обличительную речь.
— Поглядишь на неё, деревня деревней, — она с ухмылкой смотрела на Варю, — а дело своё знает… Подержалась корове за сиську, и будь здоров — производственный стажик!.. Как же, деревне сейчас почёт, шире грязь, дорога едет! Ты вот тихоня, и на словах за справедливость, а сама хочешь в вуз на коровах въехать… Справочка… А на словах: «Мы не такие!..» Все мы «такие»!
— Злая ты, Тамара, — тихо сказала медсестра Люся. — Злая и завистливая. И не выйдет из тебя хорошего врача. Врач не может быть недобрым.
— Да подавитесь вы вашей добротой! — крикнула Тамарка и бросила справку на Варину кровать. — Бери, лезь в институт по нашим головам.
Утром кто-то из девчат принес в общежитие свежую газету. Все ещё переживали Тамаркину выходку, и Люся, прихлебывая чай из кружки, стала читать вслух что попало: где и какие идут кинокартины, какая будет сегодня погода… Ни то, ни другое их сейчас не волновало: через два дня первый экзамен. А Люся машинально читала объявления… Какая-то контора переезжала на новое место и уведомляла об этом… Потом ещё одно — о наборе рабочей силы, мужчин и женщин, на электрификацию железной дороги. Жилье, спецодежда предоставляются… Подъёмные выдаются…
— Ну, девы, — подхватила вдруг Тамарка. — Знаю, что вы обо мне думаете, а я — какая-никакая, а всё-таки женщина, рабочая сила… Вот завалю послезавтра экзамен и махну на чугунку. Коммунизм строить. А что, слабо?! С кем спорим?.. — И, с вызовом глядя на девушек, добавила: — А Варька, небось, не пойдет… Зачем ей, она на своих коровах в институт поедет…
— Дай газету, — попросила Варя у Люси.
Тамарка, опередив её, вырвала газету из Люсиных рук и с притворной любезностью поднесла ей.
— Пожалуйте, ваше коровье превосходительство.
Варя перечитала объявление раз-другой, потом положила газету на тумбочку, поднялась с кровати.
— Всё, еду! — И потащила из-под кровати свой чемодан. — А тебе, — она мельком взглянула на Тамарку, — и на том спасибо.
Что она хотела этим сказать, она и сама не знает: просто сказала так, и все. И стала неторопливо собирать чемодан.
— Во дура! — удивилась Тамарка. — Ты что, серьёзно?
— Нет, — ответила Варя, — понарошке, тебя хочу разыграть.
Все случилось так быстро, что никто из девчат даже опомниться не успел. Им тоже, как и Тамарке, показалось, что Варя шутит. Все сидели на своих кроватях и листали учебники, переговаривались… Но тут вдруг притихли, насторожились.
Первой опомнилась Люся. Она поднялась с кровати, подошла к Тамарке и сказала ей тихо, как, наверное, говорила бы тяжелобольному, который нарушил постельный режим:
— Предупреждаю: если Варя уедет, а ты, не дай бог, сдашь в институт, всем расскажу, что ты заняла не своё место. Понимаешь?
Тамарка даже бровью не повела.
— А, брось, свято место пусто не бывает. Не я, так ты его займешь, так что не надо истерики.
Насчет истерики — это, похоже, в её, Варин, адрес… Впрочем, Варю это не смутило: пусть говорит что хочет. Для неё же, Вари, её поступок не какая- то выходка, подогретая школярским желанием сделать своей обидчице назло или удивить её чем-то: вот, мол, я какая и без ваших вузов обойдусь! Подвернулось объявление — и поехала на стройку! А ты поди, мол, попробуй! Нет, не в этом дело! Она и прежде-то, в школе, никому из своих обидчиков ничего не делала назло. Не умела. Уходила от них молча, и все. Но, видно, было в этом её молчании нечто большее, чем обида, чем горечь от сознания, что не сумела как надо ответить обидчику. Сама того не ведая, она как раз и наказывала его этим — своим молчанием. Обидчику ведь мало просто обидеть человека, ему сполна подавай всё, ради чего он делал это, — обиженного подавай! Дай поглядеть и убедиться, что не зря старался.
Старания прежних Вариных обидчиков как бы разбивались о её молчание. Поначалу к обидчику приходило удивление. «Странно, — думал он, — её обидели, а она молчит…» Удивление сменялось недоумением: «Да что она, в самом деле, слова сказать не может?.. Гордая, видите ли…» И наступала растерянность, от которой, как известно, до поражения один шаг. Обидчик начинал понимать, что оч сам остался в дураках. И нет для него тяжелее обиды, чем молчание им обиженного!
На этот раз всё было и так и не так. Было сложнеё. Ей не хотелось оставить обиду безответной.
Ведь обидели-то не её одну, всем девчонкам было обидно. И надо было что-то сказать и за себя и за других… Но нужных слов не нашлось. А вместо этого пришло решение — правильное, нет ли, она ещё не знала. Ей показалось, что объявление в газете — это выход. Это то, чем она может сейчас ответить на Тамаркины слова о коровах: уехать, и всё. Да, сейчас она сдаст кастелянше постельное белье, возьмет чемодан и заберет свои документы. В тот день, простившись с девчатами, она ушла из общежития, отыскала учреждение, которое занималось набором рабочей силы, получила подъёмные и уехала на вокзал.
Одно смущало: что напишет она домой, как объяснит матери, дяде Федору, учителям, что не струсила, не смалодушничала она, что через год снова вернется в Калинин и поступит в медицинский институт. Обязательно поступит. И никакая Тамарка уже не собьет её…
Она сумеет доказать то, чего теперь не сумела. И вот сейчас, оказавшись одна на незнакомой станции, Варя растерялась. Уверенность, которую она внушила себе дорогой, вдруг пропала. И не такими убедительными стали казаться ей собственные недавние доводы о том, из-за чего она приехала сюда. И снова тот же вопрос: «Зачем, ну зачем я потащилась сюда? Кому я нужна здесь? Может, вернуться? Может быть, и примут опять документы? А справка из колхоза — ту злосчастную справку можно и не представлять… Да и что в ней плохого, в этой бумаге, ведь в ней все правильно написано… Может быть…» Но тут она оборвала свои мысли: нет. Что сделано, то сделано… И решительно подняла чемодан.
5
Сухой и светлый август вдруг пролился холодными, по-осеннему затяжными дождями. По черной, в маслянистых лужах земле, по отсыревшим, похожим
