Внезапно больной приоткрыл глаза и содрогнулся в конвульсиях, поднимавшихся из недр живота к горлу. Жюльен помог ему привстать с подушек и, поддерживая за плечо, поднес к груди серебряный умывальный таз. Однако рвотные позывы ничем не завершились. Жюльен вернул посудину обратно на прикроватный коврик, вытер Наполеону глаза, рот и промокнул испарину.
— С каких это пор… С каких это пор британские военные пекутся о моем здоровье? — едва различимо произнес Наполеон, не сводя глаз с мундира Жюльена.
— Я не англичанин, сир, и не военный, — Жюльен сорвал с головы и бросил на пол форменную шляпу, потом встал и, подойдя к сервировочному столику, принялся изучать содержимое посуды. Понюхал и даже попробовал на язык напитки из двух графинов: в одном был обычный лимонад, в другом — морс из красной смородины. Затем пригубил стакан с оршадом — отпил лишь глоток, и лицо его покрылось мраморной бледностью.
— Сир, какое лекарство вам давали?
— Мой верный Маршан думает, что я не понял, — голос Наполеона звучал крайне слабо, — но от меня ничего не скрыть. Я их предупреждал, чтобы они не пичкали меня лекарствами… однако… в конце концов… — его скрючило от невыносимой боли, — им пришлось… дать мне каломель…
— Каломель… — повторил Жюльен, проведя ладонью по лбу. — А вам до этого не давали пить рвотного?
— Вы… любопытный молодой человек… Эскулап в красном мундире… задающий интересные вопросы умирающему…
— Умоляю, попытайтесь вспомнить: вас поили рвотным?
— Рвотным?.. Разумеется… Ну да, конечно. Я им говорил, что ненавижу лекарства… тем более рвотное. Но меня все вокруг обманывают. Кто сказал, что требуется мужество, чтобы достойно умереть? Мужество перед смертью нужно лишь для того, чтобы сносить человеческое невежество.
Жюльен тяжело опустился на стул и понурил голову. На него вдруг обрушилась накопившаяся усталость, сердце защемило от неизбежности утраты. В этот момент Наполеон, вновь впавший в забытье, испустил тихий стон. Глаза его были закрыты, и только судорожно дергавшиеся губы свидетельствовали, что нить жизни, до предела натягиваемая болью, еще не оборвалась. Жюльен спохватился: как можно позволять себе непростительную слабость, когда его отец так ужасно страдает?
Он вытер больному лоб, поднялся, подошел к столику, плеснул в стакан немного лимонада и вернулся к кровати. Сев на стул, расстегнул мундир и верхнюю пуговицу рубашки. Нащупал на груди и извлек наружу крохотный золотой цилиндр, который носил на шее, — в нем он хранил самый «гуманный» из известных ему ядов. Отвернул крышечку цилиндра и недрогнувшей рукой высыпал порошок в лимонад. Затем тщательно размешал чайной ложкой и предложил отцу этот «напиток доброй смерти»:
— Выпейте. Вы сразу почувствуете себя значительно лучше.
Голос Жюльена звучал спокойно, в нем не было ни тени сомнений. Видя, что отец не противится, он помог ему привстать и выпить снадобье, а потом уложил на подушки, заботливо подоткнул одеяло и отошел на пару шагов — поставить пустой стакан на сервировочный столик.
Когда Жюльен опять сел на стул, Наполеон лежал с закрытыми глазами. На его губах, прежде сведенных болью, обозначилось некое подобие улыбки, складки на лице понемногу разглаживались, и он уже не так обильно потел. Через несколько минут больной открыл глаза, и в его взгляде появился блеск, напоминавший Наполеона в те времена, когда он казался бессмертным, братья по оружию были ему верны, а сам он превыше всего ставил честь и отвагу.
— Вы — друг. В этом нет сомнения. Что вы мне дали? Волшебный эликсир? Я больше не чувствую боли, — даже голос Наполеона звучал несколько иначе, не так, как совсем недавно, хотя в нем слышалось нечто новое: нечеловеческая — не столько физическая, сколько моральная — усталость. Часы его сочтены, и ему это было известно. Но сейчас он мог, по крайней мере, смело взглянуть в лицо смерти — как благородному противнику. Гиены уже не раздирали ему нутро.
— Вы уже достаточно страдали.
— Каждому человеку суждено выстрадать свою меру. В конечном счете, поверьте, одинаково убивает и вино, и лекарство. Но единственным настоящим палачом людей являются их страсти. Сколько крови они мне попортили и сколько крови я из-за них пролил.
Жюльен встал и, подойдя к камину, принялся рассматривать портреты Римского короля.
— Раньше они висели в моей комнате. Я велел перенести их сюда, чтобы иметь возможность всегда на них смотреть, — пояснил Наполеон.
— Это ваш сын?
— Да. Сейчас он, должно быть, совсем большой… Главное достижение в жизни — это дети. У вас есть дети?
— Пока судьба мне их не подарила.
— В таком случае, просите об этом судьбу. Это того стоит, — подытожил Наполеон и продолжил: — Подойдите ко мне. — Жюльен повернулся и подошел к его постели. — С кем я говорю?
— Как вы сами сказали — с другом.
— Действительно, своим поведением вы являете пример истинно дружеского, искреннего отношения. Однако у императоров друзей не бывает. Дайте мне рассмотреть вас поближе, а то вы очень высоки. Присядьте сюда, на кровать. Только что мне показалось… я увидел в ваших глазах…
Он стал жадно всматриваться в него. В пытливом взгляде Наполеона была видна нежность, но сквозило также и беспокойство: черты и линии этого лица были ему до боли знакомы и пробуждали дорогие воспоминания. На глаза Наполеону навернулись слезы.
Он тихо сказал:
— Там, на камине, за портретом моей супруги, спрятаны письмо и записка. Окажите мне любезность — достаньте их.
Жюльен подошел к портрету Марии Луизы, висевшему рядом с первым портретом Римского короля, отвел немного край рамы от стены и вынул две бумаги — грязноватые и плохо сохранившиеся. Присев на край кровати, протянул их Наполеону, который, однако, возразил:
— Нет-нет. Прочтите сами.
Жюльен расправил листок, и мгновенно узнал записку своей матери к тому человеку, что теперь лежал перед ним. Ту самую, которую сестра Женевьева берегла долгие годы для сына Клер-Мари, которую он хранил вместе с медальоном и которую Жиль похитил у него шесть лет назад. Жюльен развернул письмо и по памяти прочел:
«Ты разбиваешь мне сердце, моя ненаглядная мадемуазель Ласалль. Ужели это ты мне пишешь такие слова? Право, не узнаю тебя. Возможно, конечно, что я сам виноват, ибо питал излишние надежды. Но и сейчас готов повторить, что был бы добрым, самым преданным и любящим супругом тебе и самым заботливым и нежным отцом нашему малышу. Как могли подобные слова сорваться с твоих уст? Ты уверяешь, что разлюбила меня, и твои поступки это подтверждают: оказывается, ты на четвертом месяце беременности и до сих пор держала меня в неведении. Ты лишаешь меня самого дорогого. Разве своей любовью я причинил тебе только горести и муки? Подумай, небом заклинаю, о нашем ребенке. Ему нужен отец. Или же ты и вправду не желаешь, чтобы ребенок появился на свет?
В самое ближайшее время, при первой же оказии я вырвусь в Сёр. Я должен увидеть тебя. Это необходимо. И надеюсь, на сей раз твой отец разрешит мне войти в ваш дом.
Ах, Клер-Мари, Клер-Мари! Шлю тысячу поцелуев. Любящий тебя,
У Жюльена сдавило горло. Он тщетно пытался сдержать волнение. И не мог поднять взгляд на человека, давным-давно написавшего это письмо.
— Дорогой мой, — глаза Бонапарта светились радостью, — есть вещи, которые невозможно подделать. Такое выражение лица, как у тебя сейчас, не смог бы изобразить никакой самозванец. К счастью, от своего деда ты унаследовал только рост, но не его жестокосердие.
Жюльен даже не пытался вытереть слезы, выступившие на глазах. Им владели противоречивые чувства — стыда и гордости, облегчения и тоски, торжества и поражения… И это было столь же
