взгляда на веревки для сушки белья. На веревках, натянутых между деревьями, сушилось белье – трусы, чулки, бюстгальтеры.
Михаил остановился. Ему вдруг стало как-то очень неудобно – вроде как в чужую интимную жизнь вторгается.
— Ну что ж вы остановились? Смелее! — раздался женский голос.
Михаил обернулся. Сзади его догоняла красивая чернявая девушка.
— Вам же Лебедева нужна?
Михаил кивнул. Вот ведь женское племя: стоит только на их территории появиться, и уже вся эскадрилья знает – кто и к кому пришел.
Девушка проводила его до землянки и постучала в закрытую дверь:
— Девушки, к вам гость – мужчина. Можно?
Дверь открылась, и на пороге появилась Вера. Увидев Михаила, она смутилась.
— Проходите.
— Здравствуй, Вера. И вроде мы уже на «ты» перешли…
Михаил прошел в землянку, сел на грубо сколоченный табурет. Все-таки сразу видно, что здесь женщины обитают: зеркальце на столе, расческа, да и пахнет в землянке не так, как у мужчин.
— Что же вы меня забыли, Сергей? Два дня не появлялись!
— Полеты! К партизанам вчера летали – еле назад дотянули! Уж больно далеко – две сотни километров в одну сторону.
— Далеко, на пределе, — профессионально оценила Вера.
— Железная дорога помогла. Рельсы блестели, вот по ним, как по нити Ариадны, и добрались до лагеря.
— Вы и про нить Ариадны знаете? — удивилась Вера.
— Вы что думаете, что я всю жизнь штрафником был и книг не читал? — слегка обиделся Михаил.
— Мало кто знает сейчас мифы и легенды Древней Греции, — с сожалением заметила Вера.
— Ну да, больше пролетарского писателя Пешкова читают.
— Что-то я не припомню такого…
— Вот так, а еще учитель. Это же псевдоним Горького, который Максим.
— Ой, мамочки, все война из памяти вышибла! Точно!
Дальше разговор перешел на поэтов. Вера все больше о Пушкине и Лермонтове говорила, а Михаил – о Есенине и Цветаевой. Даже некоторые стихи вспомнил – не все еще забыл.
Когда он замолк, Вера некоторое время сидела задумчиво – о Есенине она слышала, но не читала, а о Цветаевой вообще узнала впервые.
— Марину Цветаеву Советская власть не любит, — прервал молчание Михаил.
— Тогда чего ее читать? Наверняка буржуазные слюни.
— Понятно, — протянул Михаил. — «Я Солженицына не читал, но осуждаю».
— Это ты о ком? — не поняла Вера.
— Пустое, — спохватился он, — не бери в голову.
— Эх, сейчас бы на море, — мечтательно сказала Вера, — на песочке бы поваляться, мороженого поесть.
— Ты была на море? — удивился Михаил.
— С мужем ездили. Ему путевку дали – как раз перед войной. Здорово! Впечатлений – на всю жизнь.
— Да, на море бы сейчас – просто сказка! Пиво холодное, местные чурчхелу носят, хачапури…
Дверь в землянку неожиданно отворилась. На пороге стояла капитан. Негодующим взглядом она окинула беседующих.
— Лебедева! Кто позволил пропустить посторонних в расположение части?
Вера вскочила с нар:
— Какой же он посторонний, товарищ комэск? Он такой же летчик.
— Мне лучше знать. Он штрафник, и делать ему здесь нечего. А вы, гражданин красноармеец, немедля покиньте расположение части. По-моему, вам на полеты пора.
— Так точно.
Михаил вышел из землянки. Женщины эскадрильи проводили его – кто жалостливым, а кто и злорадным взглядом.
«Вот облом! И чего я такого неправильного сделал?» – думал Михаил, возвращаясь в расположение своей эскадрильи.
Они отлетали ночь, сделав четыре вылета на бомбежку.
Утром еще и отдохнуть не успели, как его вызвали к особисту.
«Черт, наверное, карга эта – командир женской эскадрильи – настучала!» – решил Михаил и внутренне уже приготовился к неприятностям.
Постучав в дверь, он вошел, представился.
— Красноармеец Борисов по вашему приказанию прибыл.
— Садись.
Михаил уселся на стул.
— Сегодня какое число? — неожиданно спросил его особист.
— По-моему, двадцать второе, — недоуменно пожал плечами Михаил.
— Правильно. Сегодня истек срок твоего пребывания в штрафной эскадрилье, Борисов! Чего не радуешься?
— Неожиданно как-то…
— Заслужил. Я давно за тобой наблюдаю – с тех пор, как ты из госпиталя к нам в часть попал. Воюешь хорошо, смело, товарищей из беды выручаешь. После госпиталя месяц – даже больше – прошел. Освобождение тебе на месяц давали, и пора в свободный полк возвращаться, на истребитель. Там с тебя больше проку будет.
— Это в группу Федорова? Так она тоже штрафная.
— Нет, ты не понял. Сегодня вышел срок, на который тебя в госпитале освободили от летной работы по ранению. И сегодня же закончился срок твоего пребывания в штрафной эскадрилье, к которому тебя приговорил трибунал. Вот и поедешь в свой полк.
— Меня в Москве арестовали; я в запасной авиаполк и ехал – переучиваться на новую технику.
— Хм, неувязочка… Ты отдохни после ночи, а я созвонюсь, выясню, куда тебя направлять. «Кубари» на петлицы можешь, кстати, нацепить. Согласно положению после отбытия наказания военнослужащему возвращаются все права. Так что ты в звании восстанавливаешься, и награды, если они есть, тоже возвращаются. Свободен пока, Борисов!
— Есть!
Михаил вышел от особиста слегка ошарашенный. Вот он уже и не штрафник, а радости особой нет.
Он дошел до своей стоянки, развернул носовой платок, достал «кубари» и нацепил их на петлицы. Механик сразу это заметил.
— О! Товарищ младший лейтенант! Поздравляю! Ваш срок закончился?
— Так точно! Теперь я – вольный летчик.
Спать не хотелось, хотя ночь выдалась бессонная. В голове мелькнуло: «Меня сегодня отсюда переведут – в запасной авиаполк или в строевую часть. Надо сходить к Вере, попрощаться».
Он направился в женскую эскадрилью – благо уже знал, где землянка Лебедевой. И надо же было такому случиться – у самой землянки вновь наткнулся на зловредного комэска.
— Красноармеец, ко мне!
Но Михаил сделал вид, что не слышал. Комэск догнала его, схватила за плечо:
— Ты допрыгался, штрафник. Я иду к особисту.
Но тут она увидела петлицы на гимнастерке Михаила.
— Я не штрафник и не красноармеец, товарищ капитан, — спокойно сказал Михаил, стряхнув с плеча
