садиться. Вот и коротышка вполне мог оказаться подставой. Хотя, пусть я и не молодею, с этой проблемой я, наверное, пока еще справлюсь и сам. Поэтому я попросил принести себе текилу на посошок и счет и, быстро расправившись с тем и с другим, поднялся по крутой подвальной лестнице на улицу.
На самом деле для того, что я задумал, сгодился бы и тот паб. Но в нем из-за грохота, производимого тремя чистыми домашними детьми, говорить было невозможно, а я рассчитывал именно на свой дар словесного обольщения. Ну, и на то, что — как я совсем недавно убедился в этом за ужином с Джессикой и Бобби — именно в людных ресторанах удается остаться незамеченным, и даже скандал привлекает к вам внимание лишь на миг.
Не знаю, было ли так в советское время, но сейчас центр Таллина неотличим от средневекового ядра большинства европейских городов. Основная задача Старого города — накормить и напоить слоняющихся по его улицам туристов; а многочисленные магазинчики сувениров, украшений, одежды местных дизайнеров и маленькие картинные галереи лишь пользуются этим, чтобы выхватить из общего стада ослабленных или зазевавшихся особей. Но мне подходил не любой ресторан, и, пренебрегая самыми шумными или полупустыми, я выбрал, наконец, то, что хотел.
Это был «Бир-хаус» с надписями на немецком языке и огромными медными чанами в центре зала, где и варилось, судя по количеству чанов, пиво трех сортов. Официантки были в коротких тирольских юбочках, их коллеги мужского пола — в кожаных шортах. Простые длинные деревянные столы со скамьями, освещение ненавязчивое, но все же позволяющее рассмотреть, что у вас на тарелке и не проколоть себе щеку вилкой. У каждого столика — пивной кран со счетчиком, чтобы посетителям не приходилось звать официантку из-за такой малости, как еще пол-литра нефильтрованного и непастеризованного, экологически и гастрономически безупречного напитка. Народу было не так много — видимо, немцы, которые вместе с японцами составляют основную массу туристов в любой стране мира, разошлись по городу в поисках экзотики, а по местным зарплатам заведение было не из дешевых.
Пивная же, напротив, была, как это заведено в Германии, рассчитана на большие шумные компании. Так что коротко стриженая, рассеянно глядящая в сторону девушка провела меня, виляя задом под короткой клетчатой юбочкой, к длинному пустому столу.
— Принесите мне сразу кружку, — попросил я, кивая на кран.
— Чего именно? — спросила официантка. — Кран не работает.
Я посмотрел по сторонам — свободные столы еще были.
— Тогда, может быть…
— Они нигде не работают, — угадала мои мысли девушка.
— Ну, раз так…
Я уткнулся в меню. Здесь предлагалось три сорта нефильтрованного пива: светлое, красное и темное. Было логично начать со светлого, чтобы продолжить по нарастающей. Я уже проделал это в предыдущем, музыкальном, заведении, но решил начать с чистого листа.
Я уже дошел до темного пива, поглотив, как-то и не заметив этого, салат из морепродуктов и груду колец кальмара в кляре. Хотя народу прибавилось, моя задуманная жертва так и не появилась. За соседними столами, на таких же жестких лавках без спинок ужинали громогласные группы русоволосых, атлетического сложения туристов и располневших в результате возрастных гормональных изменений туристок. Справа от меня праздновала чей-то день рождения группа клерков лет тридцати в строгих деловых костюмах, пришедших, видимо, прямо с работы. Передо мной разворачивалось романтическое свидание. Она сидела ко мне спиной, и я видел только струящиеся по плечам и спине блестящие светлые волосы и иногда полупрофиль: часть щеки, кончик носа и уголок глаза между изогнутыми ресницами — а в этом ракурсе все женщины прекрасны. Он был коротко стриженым, с решительными чертами лица и сильными руками под закатанными рукавами рубашки. Я все время ждал момента, когда парень наконец достанет коробочку с кольцом и распахнет ее перед избранницей своего сердца. Момент этот все не наступал, но, судя по томным взглядам, он несомненно планировался, пусть даже не сегодня. В практически безвыходном положении, в котором я оказался, я позавидовал им всем — всем без исключения, в том числе утратившим формы туристкам.
Я уже успел пожалеть, что пришел сюда, когда за освободившийся столик наискосок от меня привели новую посетительницу. Она была одна, но явно никого не ждала. Вторая констатация — она была здесь не в первый раз. Не открывая меню, она сделала заказ, достала сигареты и закурила. В Эстонии в ресторанах еще можно курить — это на заметку части земного населения, ныне преследуемой более цивилизованным большинством.
Женщине было лет 36–37, может, чуть больше — короче, под сорок. Внешности она была довольно невзрачной. Не уродина, но и взгляд остановить не на чем: черты лица мелкие, невыразительные, волосы тонкие, гладко зачесанные, ноги — а мне они были видны под столом — прямые, но слишком тонкие. Она была похожа на поденку — знаете, это такие бабочки, которые выглядят, как призрак бабочек: тонкие, светло-зеленые, хрупкие даже на вид. Я ожил — это было то, что я искал.
Выпитый за вечер алкоголь уже успел разъесть призрачные стенки моей индивидуальной оболочки. Чем больше я смотрел на новую посетительницу — а я в полутьме мог делать это почти незамеченным, да она и не смотрела по сторонам, — тем больше я становился ею. Я весь сегодняшний день — как и вчерашний, и позавчерашний, и позапозавчерашний — работал у себя в офисе: встречался с партнерами, бился за контракты, накручивал хвост подчиненным, спорил с поставщиками. У нее, конечно же, было свое дело — это было ясно по точным, уверенным движениям ножа и вилки, по устремленному перед собой взгляду, по элегантному, но строгому серому костюму. Но рабочий день, когда нет и минуты, чтобы перевести дух, заканчивался, и экзистенциальные проблемы вставали во весь рост. И дальше что? Приехать домой, где тебя ждет в лучшем случае кошка? Открыть холодильник, поковырять в плошке с купленным в магазине готовым салатом или сделать себе яичницу? «Нет, — говорил я себе, вживившись в тело моей блеклой эфемерной бабочки, — я успешная бизнес-вумен и вести себя буду, как таковой и подобает! Пойду поужинаю в ресторане, пусть даже в одиночестве. Мне никто не нужен. Я всего достигла сама, и мне себя самой вполне хватает!»
Но удовольствия ужин в ресторане ей явно не доставлял. Она быстрыми энергичными движениями резала у себя на тарелке блинчики, причем такими кусками, что едва запихивала их себе в рот. Она выполнила собственное приказание — ужинает не на собственной кухне, а в людном, достаточно дорогом месте, чтобы доказать себе, что у нее все хорошо. Но на самом деле ей не терпелось поскорее добраться до своей холодной постели, выпить снотворное и вычеркнуть из жизни еще один несчастливый, бессмысленно прожитый день. И мысль эта у нее точно возникала. Время от времени взгляд ее останавливался, челюсти прекращали свою работу, и рука замирала на полпути ко рту. Потом она сглатывала, как бы мешая себе заплакать, и вновь принималась яростно жевать.
У меня сжалось сердце. Те, кто со мной знакомы, уже знают про мою чрезвычайно развитую эмпатию — способность чувствовать то, что чувствует другой человек. То есть я мог бы сделать то, что собирался, и независимо от выпитого, и от того, что сейчас это она могла спасти меня. Честно!
Я встал, захватил свое пиво (я говорил уже, что дошел до темного?) и, преодолев твердым шагом разделяющие нас метров десять, склонился над ее столом.
— Не возражаете, если я посижу здесь? — спросил я по-русски. — Не могу оставаться равнодушным, когда женщина в опасности.
Она чуть не поперхнулась, сглотнула и остановила на мне недоуменный взгляд. Она носила контактные линзы.
— О, простите, наверное, вы не говорите по-русски, — спохватился я.
— Я русская, — сказала моя поденка. — Но что вам надо?
Она не выглядела возмущенной вторжением в свое арендованное на часок пространство. Разве что чуть-чуть раздражена, как человек, которого оторвали от собственных мыслей. Но я-то тогда был ею, и я знал, почему еще она пришла ужинать в публичное место, пусть даже и не отдавая себе в этом отчет, — а может быть, и сознательно. Здесь еще был шанс встретить кого-то, кто хотя бы на время разрушит ее одиночество — на кухне в ее квартире такого шанса не было.
— Простите, что врываюсь в ваше уединение, — сказал я, усаживаясь со своей кружкой на скамье напротив. (Отметили нюанс? Я не сказал «одиночество».) — Но как еще я мог вмешаться?
Женщина продолжала смотреть на меня. Взгляд у нее был умный, еще не заинтригованный, но и не
