Фронтовой дневник эсэсовца. «Мертвая голова» в бою

Здесь нам оставаться было нельзя. При продвиже­нии наступления мы окажемся изолированными. Пой­дем в атаку — изолированными «повиснем в воздухе». Попытаемся выйти из леска в направлении шума боя — противник перестреляет нас так, что мы его даже не увидим.

Я решил лесочком пробираться в направлении де­ревни. По соседству войска атакуют деревню, и мы там где-нибудь с ними встретимся.

Я поставил задачи солдатам отделения, и мы двину­лись по кустарнику. Он был почти затоплен дождями, местами приходилось идти по пояс в болотной жиже.

Противник или отступил, или не замечал нас. Так мы подошли к опушке леса. На возвышенности виднелась церковная колокольня. Если бы я был противником, я бы надежно прикрыл пристрельным огнем опушку леса, а на колокольне посадил хотя бы снайпера. Я отдал приказ от­делению залечь, а сам высунулся из леса, чтобы осмо­треться. Шум боя стал сильнее и приблизился к деревне.

Когда я решил вернуться опять в лес и обойти откры­тое место стороной, я снова взглянул на колокольню и вдруг увидел направленное на меня оружие. Ложись! Очередь прошла надо мной, но зацепила ягодицу. Сно­ва мне удивительно повезло! Ни в кого из залегшего от­деления тоже не попало. Из густого кустарника я осто­рожно посмотрел на колокольню. Горячая кровь текла в брюки. В окне снова никого не было. Я понял, что на­блюдатели прячутся в глубине, и их просто так незамет­но. Вернулся в лес.

Уронил бинокль, но успел подхватить мой пистолет-пулемет и, почти не целясь, дал очередь в бегущего прямо на меня огромного ивана. Но он бежал, направив штык прямо на меня. Он упал только в нескольких шагах передо мной, а четырехгранный штык его винтовки вот­кнулся в землю у меня перед самым лицом. Взгляд бе­жавшего был направлен куда-то выше меня, наверное, он не заметил меня в камуфлированной куртке и зачех­ленном шлеме.

Значит, эта длинная опушка находится под двойным контролем. Нас заметили, и противник направил ору­жие на нас и ждет, когда мы выйдем. Я подозвал Карпа с пулеметом:

— Из окна колокольни бьет пулемет противника. При­цел 200, дай туда пару очередей. Но прицелься и немед­ленно стреляй!

Очереди прошили окно колокольни и немного испор­тили настроение сидящим там русским пулеметчикам.

— Смена позиции вправо!

Расчет моего второго пулемета потерялся где-то в сплетении кустов и болотных ямах. С тремя солдатами, без огневой поддержки я пошел бы на ивана как на ро­жон. Мы посидели некоторое время на опушке, наблю­дая за противником.

Из моей раны кровь лила как из зарезанной свиньи. Мне нужна была перевязка. И осколочные ранения бо­лели все сильнее.

Что делать? Есть ли в лесу противник? Где остальное отделение? Они могли бы услышать стрельбу нашего пулемета и пойти к нам? Какой смысл вообще имеет вся эта акция? «Весь батальон атакует!» Где он? Нет ни его, ни санитаров, которые бы могли помочь тем, кто остал­ся лежать на склоне. Мне самому нужен доктор, чтобы залечить осколочные ранения и остановить кровь. Я ре­шил оставить мою группу у опушки, чтобы она перехва­тила вторую половину отделения и не дала ей выйти на открытый участок, простреливаемый противником. Карп принимает командование, и через полчаса устано­вит связь с атакующими деревню подразделениями. Иначе мы не соединимся ни с нашим полуотделением, ни с нашими войсками вообще.

Со снятым с предохранителя автоматом в руках, го­товый в любой момент открыть огонь, я поковылял по лесу назад, желая встретиться со второй группой. Мо­жет быть, они все целы. При попытке перебраться через яму с водой я поскользнулся на глинистом дне, резко поднял автомат вверх, чтобы он не запачкался, он заце­пился за ветки и выстрелил. Пуля задела край левой ступни. Снова везение! Могло быть и хуже. Новое ране­ние мешало мне не больше, чем те, что уже были.

Выбравшись из леса, в лощине я наткнулся на гото­вые к маршу пехотные орудия, ожидавшие, когда грена­деры продвинутся дальше вперед. На одном из тягачей я вдруг увидел Мика.

— Ну, ты выбрался?

— Да, кое-как. Где ближайший санаторий? Подошедший офицер сказал мне, где ближайший

перевязочный пункт. У Мика еще были сухие сигареты. Он дал мне свой домашний адрес, а я накорябал ему свой на листочке. Я получу отпуск по ранению и навещу его семью. Мы еще не докурили, как гусеницы его тяга­ча со скрежетом дернулись. Ни рукопожатия, ни слова прощания, только многозначительно махнули друг дру­гу руками. Всё!

Наши дороги разошлись на жизнь и смерть.

12 июля 1943 года, дивизионный полевой лазарет: Сводка вермахта: « С начала наступления 28000 русских пленных. 1640 танков и 1400 орудий уничтожено...»

14 июля вместе с другими грязными и завшивленными ранеными я оказался в киевском тыловом госпитале. Пос­ле того как меня вымыли, очистили от вшей, одели в чис­тое белье и уложили в застеленную белыми простынями кровать, я подумал, что оказался на небе. Заботливые се­стры, знающие врачи, никаких артналетов и штурмовиков. Солнце, сон, спокойные ночи с тихими шагами сестер.

Утром меня разбудил укол. Санитар вколол мне про­тивостолбнячную сыворотку—вторую за несколько дней. (Первая не была указана в моей сопроводительной запи­ске.) Отчасти это моя вина, так как я должен был доло­жить о первом уколе батальонному врачу. На следующую ночь у меня был такой жар, что я снял рубаху и улегся го­лым на кафельный пол бывшего отеля, пытаясь охладить­ся. Я уже не мог говорить, когда спрашивали, что произо­шло. Сосед по койке сказал о повторном уколе от столб­няка. С помощью врачей мне удалось прийти в себя.

Поток раненых был огромный. Всех транспортабель­ных отправляли в тыловые госпитали. Я пока к таким не относился.

У меня было много времени для размышлений. Они были посвящены моим отношениям с Кнёхляйном. Ведь он совершенно сознательно отправил мое отделение в атаку в полной изоляции от остального батальона, что­бы его потом прикончили в лесочке. Это стоило отделе­нию жизни двух молодых парней. После Ле-Парадиза появилось много новых вопросов, и не для меня одно­го.

Я лежал в Львовском госпитале, затем в тыловом го­спитале в Наумбурге и, получив новую форму, 17 авгу­ста 1943 года отправился в трехнедельный отпуск.

По приглашению Элизабет днем позже я приехал в дом ее родителей и благодаря судьбе смог заключить свою девушку в объятия. На пару недель я смог забыть ужасы войны и наслаждаться тихой семейной идиллией.

В тот же день Мик, отражая атаку танков противника, был тяжело ранен у своего орудия и умер по дороге в полевой лазарет. Был вырван последний из моих дру­зей, мой товарищ, мой брат.

На его родине седой чиновник в бюро записи актов гражданского состояния записал в книгу общины: «Рот­тенфюрер СС Михаэль Друккентанер, 06.05.1922, погиб 18 августа 1943 г., час смерти неизвестен, в Полтаве, Россия».

ВООРУЖЁННАЯ МИЛИЦИЯ

Я успел навестить мать в Штайре, где она в дневную и ночную смену работала на шарикоподшипниковом заводе. Еще не закончился от­пуск, как я получил письменное предписание немедлен­но прибыть в 3-й запасный батальон в Варшаву. Родите­лей Мика навестить так и не удалось. Упаковал вещи, туманной ночью после краткого прощания я расстался с матерью и сестрой и поспешил на вокзал. В Линце я сел на поезд для отпускников и через Вену приехал на нем в Варшаву. Пока я ехал пассажирским поездом в Линц, я с удивлением заметил, что, несмотря на то что в вагоне много пассажиров, в купе я сидел один. Теперь уже бо­ятся солдат?

По сравнению с мрачным Восточным вокзалом Вены сегодня Варшавский вокзал встретил меня гораздо при­ветливей — я ожидал худшего. Получил в комендатуре справку о том, где находится 3-й запасный батальон СС.

По дороге туда я стал свидетелем стрельбы и пре­следования молодых парней, пытавшихся избежать проверки документов. Столица Польши походила на за­крытый кратер с кипящей лавой.

Разместившись в казарме, я узнал, что всякие про­исшествия здесь — обычное дело. Ходить одному или вдвоем запрещено, оружие иметь при себе обязатель­но. Посещать можно только указанные заведения,

остальные — избегать. Немецкие солдаты исчезают бесследно. Их форма, оружие и документы появляются у польских подпольщиков.

Награжденный Железным крестом 1 -го класса — ун-тершарфюрер был внезапно арестован, после того как службе безопасности стало известно, что он завел за­прещенную связь с красавицей полькой, участницей польской подпольной организации. Он пытался бежать, выпрыгнул из окна второго этажа, но был скошен авто­матной очередью часового, стоящего у входа в здание. До этого — храбрый и раненный в России солдат, а те­перь застрелен как предатель. Вчера — камрад, а се­годня — враг. Что способствовало тому, чтобы он пере­шел на другую сторону?

К нам поступало все больше выздоровевших ветера­нов, получивших ранения в битве техники под Курском. Я встретил знакомого, служившего вместе с Миком в одном расчете. Он рассказал мне о гибели Мика. Они были ранены с Миком одновременно. Он погиб, когда штурмовик обстрелял дивизионный полевой лазарет в Полтаве. Городе, откуда мы двинулись для повторного захвата Харькова.

В тот вечер вопреки приказу я вышел в город один. Я не хотел, чтобы кто-нибудь был вместе со мной и за­менял Мика, Бфиффа, Буви и других, чье беззаботное веселье, приветливость и участие притягивали даже сдержанных и безучастных французов.

Варшавские улицы были пустынны. Грохот моих под­кованных сапог далеко разносился в ночной тиши. Что меня заставляло испытывать судьбу?

Как я ни старался, на сборном пункте дивизии, в 3-м запасном батальоне, я так почти и не встретил добро­вольцев 1938 года, добровольцев времен формирова­ния дивизии «Мертвая голова» в 1939 году. Где они, те, которым накануне Восточной кампании зачитывали приказ фюрера «К солдатам Восточного фронта»? На­пример, Хюне Мёллер предчувствовал свою смерть. Он погиб при прорыве линии Сталина. А вместе с ним и его товарищ, обещавший ему «место наверху в братской могиле», если тот не заткнется. Убиты, убиты, убиты. Дивизии первого часа больше не существует.

Поэтому места наших убитых в 3-м батальоне зани­мают инородцы в нашей униформе. Против доброволь­цев из других западноевропейских стран, собранных в дисциплинированные и заслуженные соединения, нет возражений, мы признавали их товарищами.

Но тех, что поступали к нам на формирование с окку­пированной территории Советского Союза, с их особой манерой воевать и расправляться с безоружным насе­лением, мы просто не могли считать «своими». Их дей­ствия бросали тяжелую тень на нас. За свои преступле­ния они расплачивались немедленной смертью или от­правкой в штрафной батальон СС.

Такой, например, была «русская бригада» под коман­дованием Бронислава Каминского, численностью 1700 человек. Из нее планировалось сформировать «русскую дивизию СС». Она отличалась особой жестокостью. Как мне рассказывал один свидетель, во время боев в Вар­шаве в августе 1944 года ее солдаты согнали в тупик жи­телей целого городского района, в том числе женщин и детей, и сожгли их огнеметами. За это Каминский был 26.08.1944 г. приговорен полевым судом СС к смерти, его бригада была расформирована, а ее солдаты от­правлены в дивизию находившегося на немецкой служ­бе русского генерала Власова.

По прибытии в Варшаву мне сразу поручили отделе­ние молодых фольксдойче для проведения с ними бое­вой подготовки. Это были безупречные мальчишки и к тому же настоящие добровольцы, а не вынужденные «полудобровольцы», как погибший Хуго Шрок.

В середине сентября я среди других был перед стро­ем роты награжден Железным крестом 2-го класса. Мой командир роты переслал мое наградное свидетельство через госпиталь. «ЖК II» — орден «за второклассную храбрость», как мы его саркастически называли. Рань­ше эта награда меня бы очень обрадовала. Теперь, ког­да я знал, как и за что даются кресты, она