Фронтовой дневник эсэсовца. «Мертвая голова» в бою

Новым годом — все подготовили. Пока я принимал все по отгрузочной ведомости, подъе­хали мои тирольцы. Через пару часов сформировали эшелон и через пустынные вокзалы и станции он повез нас на Куфштайн, а потом через Бреннер и Боцен на Лану бай Меран. Еще до наступления Нового года бое­припасы были разгружены и помещены в глубокие под­валы. Вскоре после этого из окна туалета в «своей» вил­ле я наблюдал, как американские бомбардировщики бомбят оставшиеся на путях вагоны с вооружением.

Январь 1945 года. Впервые услышанное мной обра­щение фюрера к немецкому народу навсегда осталось у меня в памяти: «Если немецкий народ проиграет эту войну, то он недостоин вообще что-то выигрывать!» Или что-то в том же духе. Как эти слова могли подействовать на инвалидов, на тех, кто на войне потерял родных и близких, на тех, кто сидел на пепелище своего дома и не имел средств к существованию, тех, кто с глубокой ве­рой в справедливость вступил в борьбу?

Положение на фронтах становилось все серьезнее. Появились «Зольдатенклау» — комиссии по изысканию «пригодного к фронтовой службе человеческого мате­риала» для восполнения потерь в войсках, «постоянно борющихся за выравнивание фронта».

Прежде чем меня «вычесала» такая комиссия Каль-дьеро, я сам добровольно подал рапорт с просьбой от­править меня на фронт. Не велик подвиг. Не было ника­ких причин меня заметить. Или все же не так? Тогда это был поступок сумасшедшего. Один я не спасу Германию от гибели, и я уже, по-видимому, решился на самоубий­ственные действия на фронте.

«Никогда ни за что не записывайся добровольцем!» Как я мог забыть старую солдатскую мудрость?

Все пошло очень быстро: сдача хранилищ и должно­сти, прощальный ужин с товарищами в Меране. Пред­писание и билеты до Гамбург-Лангенхорна, в 18-й за­пасный батальон войск СС. В тот же прощальный вечер я пришел в моросящий дождь на вокзал. В Гамбург я должен был прибыть 6 февраля. И я подделал команди­ровочное предписание подписал отклонение от прямо­го маршрута в пути — решил заехать домой к Элизабет на ее день рождения и чтобы проститься с ней. Мне са­мому исполнилось только что 22 года.

На вокзале в Зальцбурге проверявший документы патруль полевой жандармерии снял меня с поезда. По пути в комендатуру, располагавшуюся у вокзального ре­сторана, мне удалось замешаться в толпе солдат и не­заметно прыгнуть в отходящий поезд. Только теперь я понял, как глупо поступил, подделав командировочное предписание. Одного моего слова было достаточно, чтобы оберштурмфюрер Тиман официально выдал мне нужное предписание. Мне очень повезло, что я сбежал. Ведь по законам того времени меня просто могли по­весить на месте как дезертира. Вечером я приехал в родное местечко Элизабет и оказался нежданным го­стем за праздничным столом по случаю ее дня рожде­ния. Если бы была возможность, я бы предупредил Эли­забет и избавил ее от такого сюрприза. Вечер прошел в подавленном настроении. Так угождают приговоренно­му, исполняя его последнее желание, прежде чем от­ правиться в никуда.

От службы и долга я похитил даже не день, а несколь­ко часов. Элизабет проводила меня до Мюнхена. Мюн­хен седьмого года войны был одной сплошной руиной. Я прошел к своему поезду — предназначенному только

для перевозки военнослужащих. Остальные поезда — тоже для серо-полевых. Много солдат, женщин, деву­шек, детей, прощания, неутешные слезы и ободряющие улыбки, и улыбки сквозь слезы.

Прежде чем я приехал в Гамбург, от одного из товари­щей я узнал, что штурмбаннфюрер Кнёхляйн получил повышение, стал командиром полка и награжден Ры­царским крестом, а мой «профессор ботаники» обер-штурмфюрер Грютте погиб в районе Харькова.

К ПОСЛЕДНЕМУ АКТУ

В Гамбург-Лангенхорне мне дали только восемь недель, чтобы подготовить взвод. Больших надежд на него возлагать не приходилось. Слишком малый срок подготовки и неважный «челове­ческий материал» — мальчишки в форме и «вычесан­ные» из рурских шахт шахтеры. Совсем не элита: 62 сол­дата и унтерфюрера теоретически представляли собой половину вновь формировавшейся роты сопровожде­ния танков. Со своим вооружением, на полугусеничных бронетранспортерах это было мелкое отдельное бое­вое подразделение.

Во время обучения я пытался научить своих солдат действительно необходимому, совсем не тому, чему учат на казарменном плацу. И все же осталось еще так много объяснить того, что совершенно необходимо для выживания в предстоящем бою.

Я говорил об окапывании и маскировке дополнитель­ного вооружения, но до сих пор полугусеничного броне­транспортера мы так и не видели. Я снова нарушил при­казы. Во время одной из частых ночных воздушных тре­вог я, будучи дежурным офицером, приказал роте не спускаться в подвал, а залечь в окопах на пустыре за ка­зармой. Казарменные подвалы казались мне негодным убежищем. В Мюнхене я был свидетелем того, как из та­-

кого же подвала вытаскивали целую компанию свадеб­ных гостей, засыпанную и задохнувшуюся.

Командиром запасного батальона был штандартен­фюрер, которого мы никогда не видели в лицо. К нему я должен был идти на рапорт за допущенное мной нару­шение.

— Обершарфюрер Крафт! Прибыл по Вашему прика­занию на рапорт!

Командир в банном халате (!) сидел за своим столом и долго смотрел на меня.

— У Вас такой вид, как будто вы замерзли. Вам хо­лодно?

— Так точно, штандартенфюрер! Нам не разрешает­ся топить!

— Тогда посмотрите на меня. Я же не мерзну! Вы не выполнили подписанных мною инструкций и отправи­тесь с первым же транспортом на фронт! Идите!

Когда я перед выходом отдал приветствие, мой взгляд упал на электрообогреватель под письменным столом.

Это ничего не меняло. Так и так в начале апреля я во главе своего взвода должен был отправиться на Восточ­ный фронт. Постоянный состав запасного батальона от старшин до командира здесь прочно насидели кресла, если не сказать грубее, и хотели сохранить свои места и сейчас, до последнего часа.

В Лангенхорне был голод, дров и угля для отопления не выдавали. После учений вещи просушить было не­возможно. В результате пошли заболевания, в первую очередь среди пожилых шахтеров.

Начало апреля 1945 года. Постоянные атаки самоле­тов с бреющего полета. Пять дней по железной дороге я ехал до Мюнхеберга, в 30 километрах восточнее Берли­на. Выйдя из поезда на товарной станции, мы сначала похоронили погибших при бомбардировке. Типичная картина прифронтового города: поспешно идут колон­ны гитлерюгенда с фаустпатронами и фольксштурми-стов с длинными винтовками времен Первой мировой войны. Им навстречу — повозки беженцев с женщина­ми, детьми и стариками. На стене вокзала лозунги: «Ко­леса должны крутиться для победы!», «Фюрер приказал, мы — выполняем!» и «Победа или хаос!».

Лица моих 17-летних пацанов и мужиков-угольщиков серьезные и напряженные. Намного увереннее держат­ся те, кто уже пережил тяжелые и тяжелейшие часы боев. Именно на них я смогу положиться. Мы пришли в Хайнесдорф — невзрачную деревеньку, где нас ждут еще два взвода. Тепрь рота сопровождения танков в полном составе. Однако для полного ее комплекта не хватает техники, которая в неразберихе формирований или переформирований или не поступила, или была от­правлена в другое место, или захвачена другими. Ко­мандир роты — молодой унтерштурмфюрер, родом из Пресбурга. Еще одно удивление для меня. Я думал, что командовать такой крупной ротой будет опытный гаупт-штурмфюрер. Проблем прибавилось, когда не имею­щий фронтового опыта унтерштурмфюрер Вайс попро­сил меня быть его заместителем. Отправлять не полно­стью подготовленную, не «сколоченную» роту, возглавляемую только что выпущенным из юнкерской школы офицером, на фронт было уже само по себе поч­ти преступлением. С неохотой я сдал командование взводом и стал при унтерштурмфюрере Вайсе практи­чески командиром роты сопровождения танков.

Я настоял на том, чтобы командиры взводов и отде­лений как можно быстрее познакомились друге другом, оценили опыт и возможности каждого и подружились. Мы еще были вне досягаемости вражеской артиллерии и после налетов авиации могли собираться вместе и рассказывать друг другу о боях, в которых участвовали или не участвовали. Так удалось сразу же установить контакт. Тут нашли друг друга служившие в одной диви­зии, которым довелось «лежать в одном дерьме». Тут были и из «Лейбштандарте», и из «Викинга», и из «Мерт­вой головы», и из других дивизий. Сейчас мы должны были служить в дивизии «30 января», формирующейся во фронтовой полосе. О названии позаботился наш луч­ший «друг» Гиммлер в своей политической игре. Рота получала все больше личного состава из стоявших по­близости штандартов войск СС и «подарки рейхсюгенд-фюрера» — 14—15-летних мальчишек из «гитлерюген-да». Этих я приписывал в качестве посыльных при управ­лении роты, полагаясь на быстроту молодости. Как позднее оказалось, это решение было ошибочным. С абсцессом миндалины я попал в лазарет. Операцию мне делали как раз тогда, когда над Хайнерсдорфом появились русские бомбардировщики. Не обращая вни­мания на разрывы бомб, врачи продолжали работать. После операции я снова занял свое место в роте.

Мы готовили Хайнерсдорф к обороне, копали тран­шеи и ходы сообщения, хотя воевать должны были где-то в другом месте.

Все прояснилось: через три дня мы пойдем в насту­пление. Танки и бронетранспортеры подойдут. Ночь на 16 апреля холодная и сырая. У меня высокая температу­ра. Уколы после операции и таблетки не помогают. За мной присматривает санитар, снабжающий меня пой­лом из своей фляги, которое состоит из 92-процентного спирта с соседней фабрики и свекольного отвара. Пре­доставив унтерштурмфюреру поработать одному, на два дня я завалился на свой куль соломы.

Мне приснился ужасный сон: будто дрожит земля и едут русские танки, один из них вот-вот накрутит меня на гусеницы. С криком я вскочил: земля действительно дрожала. Я откинул полог палатки и увидел выскочив­ших из палаток солдат, смотревших на восток, в на­правлении Кюстрина в пойме Одера. Ночное небо на востоке было светлым от всполохов пламени. Там, по-видимому, на узком участке фронта вели огонь тысячи орудий.

Я сходил по нужде и снова завалился в палатку спать.

Утром населенные пункты западнее Одера начали превращаться в пепел и руины. Хайнерсдорфу тоже до­сталось. Снова и снова удары бомб будили меня, после чего я снова проваливался в тяжкий сон.

К полудню потерь от бомбардировки у нас не было — сказалось то, что мы поставили палатки в высоком ку­старнике. По дороге пошли транспорты с ранеными. Мы получили возможность узнать, что творится «на перед­ке». Русские несущественно продвинулись вперед. Удар их огневой подготовки пришелся в основном на остав­ленные позиции. А прожекторы, которые они выставили вдоль фронта, чтобы осветить поле боя и ослепить обо­роняющихся, очень помогли немцам. В то время как со­ветские танки постоянно ехали по своей тени и, не раз­бирая дороги, вязли в болотах поймы, немецкая артил­лерия с новых позиций с господствующих Зееловских высот имела перед собой освещенные цели и наносила противнику тяжелые потери.

17 апреля: все небо в штурмовиках и бомбардиров­щиках. Они атакуют позиции нашей артиллерии и все, что видят. Под их прикрытием русские наступают дальше.

Новые слухи: «фельдмаршала» Гиммлера за то, что он позволил расширить плацдарм на Одере, сместили и назначили способного армейского генерала. Гимм­лер — полководец! Он и как рейхсфюрер СС был нам не­приятен.

Температура не проходит. Выполняю служебные обя­занности. Хожу днем и ночью в мокрой одежде.

18 апреля. Санитар передал мне плоскую бутылку со своим «лекарственным пойлом». Если инъекции и та­блетки не помогали, другого средства он уже не знал.

Попали под сильный артиллерийский обстрел. Ну, вот и началось. Изрядно захмелевший, в прекрасном настроении, как только закончилась артподготовка, я вышел вперед к двум окопавшимся взводам. Противни­ка пока я не видел и вышел далеко за позицию, чтобы осмотреть местность с возвышенности. Там я увидел оставленную позицию и присел за бруствером. Вдалеке я увидел отходящие немецкие войска, никакой паники и бегства. Наверное, займут новую позицию. Из-за обла­ков появилось солнце. Оно припекало так приятно, что я задремал. Разбудил меня лязг гусениц. Три Т-34, без пехоты, проезжали мимо, не обращая внимания на меня, ничтожного червя, хотя я, находясь в прекрасном настроении, приветливо махал им рукой. Они немного задержались на моей высоте, повернули правее и ис­чезли в направлении Мюнхберга. «Разведка», — поду­мал я. Мне было известно, что Т-34 из-за того, что ко­мандир совмещает обязанности наводчика, почти слеп. А ведь эти экипажи разведки могли бы посмотреть, что делается по сторонам.