мелкие новеллы - но не обратно. Тем более что мне уже поздно торопиться: литературный успех уже не может дать мне настоящей радости'.
Торопиться и впрямь было поздно: литературный поезд с вагонами для 'плацкартных пассажиров' и теплушками для 'попутчиков' уже ушел.
И в другом письме - от 17 июля 1925 года:
'Источник моих всегдашних горестей - литературная невезятина - и летом не иссякает - 'Автобиографию трупа' переселяют (ввиду сокращения объема 'России' наполовину) из № 6 в № 8. Можно сказать, дождался мой 'труп' приличных похорон. Но у меня большой запас 'пустей': пусть...'
Судя по всему, Кржижановский отдал новеллу редактору издававшегося на кооперативных началах журнала 'Россия' Исаю Лежневу весной 1925 года. Отдал не наугад: только что была принята и в № 5 увидела свет его повесть-очерк 'Штемпель: 'Москва''. Редактор захотел 'еще' - и получил. Однако именно в эту пору началось официальное удушение журнала. И хотя, отчаянно и безнадежно сопротивляясь, он продержался на плаву еще какое-то время, проза Кржижановского была бы в такой ситуации лишней пробоиной, от нее в итоге пришлось отказаться.
Та же участь постигла четыре его попытки издать книгу.
'С сегодняшним днем я не в ладах, но меня любит вечность'
Оставалось рассчитывать на будущих читателей. Но им, расслабленным и развращенным многолетней литературоподобной жвачкой, потоками стертых слов, маскирующих серое безмыслие, надо было оставить ключ к пониманию своей прозы, которую 'думанием' не возьмешь - только
И Кржижановский сделал это. В 1939 году ему удалось напечатать в 'Литературной газете' статью 'Эдгар Аллан По (90 лет со дня смерти)', где сказанное о 'мастере парадокса' По имеет самое прямое отношение к 'мастеру парадокса' Кржижановскому:
'...Эдгар По говорил о психологических приключениях, о необычайных авантюрах мысли... Бесом извращенности он называет ту силу, которая подводит человека к самому краю пропасти и заставляет заглянуть в нее...
Писатель раскрывает причину новеллистической формы своего творчества в эпиграфе к одному из своих малословных произведений:
Э. По - мастер новеллистического стиля. Особенность его техники заключается в том, что произведения его очень кратки, но словарь их необычайно широк. Э. По не хватает английского языка, он изобретает неологизмы, мало того - берет горстями из древних и новых языков сотни новых значений. Нужно сделать все, чтобы новелла, прежде чем кончится ее трехстраничная жизнь, успела высказаться до конца...
...Эдгар По был единственным беллетристом 40-х годов, который ставил перед литературой (в лучших своих вещах) чисто научные и философские проблемы. Самый метод его изложения математически точен, алгебраичен. 'Эксперимент в уме' (термин профессора Кельвина) проводится почти всегда с необычайной последовательностью...'
И еще одна фраза, как бы невзначай 'затасованная' между размышлениями (вполне 'автобиографичными') о стиле и языке:
'Американец Э. А. По жил в стране и в эпоху, мало соответствующие его умонастроению'.
Отнесенная к автору статьи, она вполне объясняет реакцию журнальных редакций на прозу Кржижановского - при неудавшейся попытке ныне покойного председателя комиссии по его творческому наследию Александра Аникста напечатать ее в 1965 году, в самом начале послеоттепельных заморозков. Официальный же мотив отказов был внешне 'благопристойным': дескать, в подражательной манере написано, напоминает западных 'модернистов', Кафку например (ссылаюсь на ответ, полученный из самого грамотного и либерального издания тех лет 'Нового мира', прочие - о том же, но побеспомощнее).
Критики такой аргумент не выдерживает, даже если поверить в его искренность. Потому что в пору написания первых, так сказать, 'кафкианских' своих новелл, на рубеже десятых и двадцатых годов, с творчеством Кафки автор никак не мог быть знаком! А прочитал его лишь в середине тридцатых. В разговоре со мною о Кржижановском Аникст как-то заметил, что нашей литературе просто-напросто оказался ни к чему 'приоритет на Кафку'...
Есть в 'Автобиографии трупа' фрагмент, который, будучи спроецирован на судьбу Кржижановского, становится словно бы метафорой всего происшедшего с писателем в дальнейшем. Знакомый инженер дарит герою 'обыкновеннейший герметически запаянный стеклянный дутыш', внутри которого - серебристый волосок, окруженный 'жестким вакуумом'. И на вопрос, как снова 'включить сюда воздух?' - инженер, недоуменно смеясь, ответствует: 'Очень просто: разбить стекло'.
К началу сороковых - 'сороковатых', по его слову, - годов 'жесткий вакуум' стал для Кржижановского нестерпим. И он 'разбил стекло' - перестал писать. Правда, как бы по инерции, еще некоторое время сопротивлялся гибели. В 1942 году, во время поездки по Сибири с лекциями для артистов эвакуированных театров, он писал
'...Оставаться всегда и во всем писателем, пополнить свою 'копилку образов', уметь отнестись к настоящему, как к прошлому...'
Он уговаривает себя - и не поддается на уговоры.
Наталья Евгеньевна Семпер, близко знавшая Кржижановского в последние семь лет его жизни, говорила мне, что он производил впечатление 'внутренне умершего'. И воспоминания о нем, написанные по моей просьбе, настоятельно поддержанной сотрудницей Гослитмузея H. M. Рубашевой, она назвала 'Человек из небытия'...
В эти годы он все тяжелее пил - при прогрессирующих гипертонии и малокровии это было равносильно самоубийству. Хотя врач зафиксировал смерть 'естественную' - от инсульта.
За несколько дней до конца женщина-врач, по долгу службы навещавшая безнадежного больного, сохраняющего сознание усилием воли, уже недостаточным, чтобы выразить законченную мысль, зная, что тот - писатель, спросила, любит ли он Пушкина. 'Я... Пушкина...' - только и смог вымолвить Кржижановский, по щекам его потекли слезы, в первый и единственный раз за все тридцать лет виденные Бовшек.
'...И гений - парадоксов друг'. Мало - чтобы противостоять парадоксальной эпохе, декларирующей духовный расцвет и вытаптывающей все, что может цвести. Но достаточно, к счастью, - чтобы дойти до нас
