— Если вы еще что-то хотите сказать мне, — даже прикрикнула она, — говорите. Я устала, только что со службы.
— Сволочная у тебя служба. Трубниковых погубила, Поляковых выдала. Кто на очереди?
— Какое вы имеете право допрашивать? Пошли вы, знаете куда! — истерически взвизгнула Клавдия. — Тоже мне, судьи!
— Будут и судьи, — ответил брат. — Отец, скажи ей…
Поднявшись, старый Лунин отрешенно махнул рукой:
— Нет у меня больше дочери. Ты, Клавдия, поедешь с нами.
— Это еще куда? — испуганно спросила она.
— На семейном совете так порешили: поедешь к партизанам, оттуда на Большую землю. Пусть там решат, что тебе по советским законам, как изменнице Родины, причитается. Заслужила ты самый суровый приговор, это я тебе, как отец, говорю. Ирина предупреждала тебя, что даже гестаповские стены имеют уши, а потолок глаза…
Клавдия рванулась к двери. Николай настиг ее, как волк овцу, кинул на спину. Она дико закричала, ей зажали рот, связали полотенцами, понесли к морю. Впереди, показывая дорогу, шел Максим Максимович.
Проводив до калитки Петра Петровича, старый рыбак сказал ему:
— Не волнуйся, Власовна у нас погостюет. Дома ей нельзя оставаться. Возвращайся с нашими передовыми частями.
В сплошной темноте Лунины подошли к прыгающему на волнах баркасу.
Клавдия Лунина как в воду канула. Ищейки Рейнхельта с ног сбились, разыскивая ее. Допросы велись с пристрастием, но ничего путного не дали. «На квартиру она в тот вечер не возвращалась», — твердили соседи в один голос.
Дом стариков Луниных оказался пустым. Вещи на месте, в комнатах прибрано, а хозяев след простыл. На машиниста Петра Петровича в депо дали отличную аттестацию: трудолюбив, благонадежен, ни в каких антигерманских действиях не замечен. То же самое сообщили о его сыне Николае.
Гауптштурмфюрер прикидывал и так и этак, а ответа не находил. Допустим, что Клару пленили подпольщики, чтобы наказать за службу у немцев. Тогда зачем им понадобились ее отец, мать, наконец брат, которые ничем не выделяются из тысяч других рабочих. Подпольщикам не за что им мстить!
Ружа приметила, что после исчезновения Клавдии Рейнхельт сделался сам не свой: не в меру раздражителен, груб; когда спрашиваешь, он словно не слышит.
Пил он и раньше много, но не напивался. Нынче же доходит до скотского состояния. К концу вечера становится нестерпимо грубым, входит в раж, кого-то на чем свет стоит ругает, кому-то машет кулаком, бессвязно выкрикивает угрозы. Но сегодня он был очень ласков с Ружей и откровеннее, чем всегда. Воспользовавшись этим, она издали стала подводить разговор к Трубниковым, надеясь узнать что-нибудь об их судьбе. Он только поморщился и, махнув пальцами в воздухе, как бы что-то зачеркивая, сказал:
— С этим покончено.
— Расстреляли? — сердце у Ружи упало.
— Нет еще, — ответил Рейнхельт, — но расстреляют… сегодня. Я к тебе поздно вернусь.
Он нехотя поднялся, стал одеваться.
— Спи спокойно, — сказал Рейнхельт на прощание, — русские солдаты еще не скоро придут сюда.
РАССТРЕЛ
Признание гауптштурмфюрера потрясло Ружу: Трубниковых расстреляют! Что делать, где можно найти Максима Максимовича или Метелина — она не знала.
Как только Рейнхельт сел в машину, Ружа, не помня себя, набросила на плечи шаль и выбежала на улицу. Она заметила, что машина гауптштурмфюрера повернула не в центр города, а к окраине. Значит, к Петрушиной балке — там расстреливают, это она знала хорошо. «Сам решил при расстреле присутствовать», — догадалась она.
Ружу трясла нервная лихорадка. А кругом нее стояла глухая, ко всему безучастная, холодная ночь. Вытерев мокрое лицо, она подобрала платье, через огороды бросилась напрямую к Петрушиной балке.
Миновав последние дома города, очутилась в степи, потом спустилась в лощину, протянувшуюся на многие километры. По ней бежала, подстегиваемая мыслью: «Успею ли?»
До войны здесь частенько раскидывали шатры бродячие цыгане, и тогда из балки тянулись сладковатые дымки костров, слышался перезвон наковален. А стайки ребятишек, присев поодаль, молча наблюдали за бытом шумливых, загадочных черномазых мастеров.
Крутой берег балки разрезал противотанковый ров. Встав на четвереньки, Ружа осторожно взобралась на косогор и, скрытая кустом лозняка, прилегла на гребне балки.
В двадцати шагах от нее, около машин, крытых брезентом, стояли автоматчики, отчетливо доносился их смех, мерцали огоньки сигарет.
Вскоре послышался гул мотора. «Ага, кого-то ждут, — догадалась она. — Кто-то еще едет».
Вскоре рядом с автоматчиками остановился легковой автомобиль, из которого вышел Энно Рейнхельт.
— Приступайте! — крикнул он солдатам.
Ружа сжалась в комочек.
Послышалась визгливая команда. Фары осветили площадку, окруженную автоматчиками. Первым из- под брезента выпрыгнул Василий Трубников, потянулся к кузову:
— Мама, дай руку.
Он принял женщину с разлохмаченными волосами и поставил па землю. Она зашаталась, ухватилась за борт грузовика.
— Помоги Ире, сынок, — попросила она.
Потом сошли Валя и Миша Поляковы. Они поддерживали друг друга. Из второй машины вытащили Константина.
Главный вахмистр грозно приказал:
— Стройтесь!
Рейнхельт остановил его:
— Не мешай, пусть простятся.
Через минуту, усаживаясь в машину, Рейнхельт взмахнул перчаткой. Это был сигнал: кончайте, мол!
По команде главного вахмистра автоматчики стеной двинулись на арестованных, которые стали пятиться к противотанковому рву.
У самого рва раздался сухой треск автоматов. Чтобы не закричать, Ружа вонзил а зубы в ладонь.
ВОЗМЕЗДИЕ
Еще минувшей зимой Рейнхельт переселил Ружу в отдельный дом. Он стоял в тихом переулке, в глаза не бросался. Вход в квартиру был со двора, одно окно выходило в палисадник, другое — в сад.
Прежде здесь проживала молодая чета врачей. Хозяева эвакуировались отсюда поспешно. Все, что нажили, было оставлено в безвозмездное пользование новой жилички, которую соседи за дружбу с немецким офицером обходили стороной.
Ружа вернулась домой перепачканная глиной, растрепанная. Грудью навалившись на стол, зашлась в горьких рыданиях. Одна ночь знала ее горе. Выплакавшись, зажгла лампу, задернула на окнах шторки.
