Как меня критикуют - 1
...Не хотелось мне, и не хочется спорить с кем-либо и вступать в полемику. Истина в споре, как известно всем нынче, давно не рождается. Однако следует прояснить оставшееся не вполне ясным: рекомендация книге Евгения Евстигнеевича Голубинского дана мною (кстати, отмечу сразу же, что отнюдь не в качестве учебника).
На протяжении многих лет усердно занимаясь русской духовной традицией, остаюсь буквально потрясен уникальным своеобразием ее склада, удивительной ее теплотой, открытостью, непосредственностью, непринужденностью - всем, чего так не достает нам сегодня. Всем, чего нет ближе, ибо оскверненные и поруганные храмы не только на улицах наших городов, но и в душах людских...
Помню собственные свои смешанные чувства, когда впервые познакомился с книгой Голубинского. Было это в середине шестидесятых годов, еще существовал прежний общий зал Ленинской библиотеки, с отдельным входом и для всех открытый. Там, в открытом доступе, стояла 'История Русской Церкви', помилованная за либерализм, - первый полутом первого тома... Читал и перечитывал. Меня и тогда безмерно раздражало стремление автора к нарочитому 'реализму'...
У Голубинского, отдавшего немалую дань духу времени, тяжелое чувство оставляет презумпция недоверия к историческому материалу, столь обширно им цитируемому и разбираемому. Но и поныне остаюсь, и всегда останусь признательным ему за то, что он заставил меня задуматься, вникнуть и научил дотошно вникать, а попутно далеко не сразу, но пробудил во мне понимание, что порочен не Евгений Голубинский, коренной русский человек, искренне веровавший в Бога, честный, преданный труду, добрый, отзывчивый, а метод, принятый им на вооружение. Метод, не им придуманный и взращенный, не им одним употреблявшийся, но именно у него доведенный по его усердию и добросовестности (отличительная черта выходцев из русского духовного сословия), можно сказать, до совершенства. Дело, конечно, не просто в отсутствии конструктивной способности у Голубинского, как представлялось Николаю Никаноровичу Глубоковскому, а в неприложимости этой способности к реальности самой по себе. Нет для созидания точки приложения, если все на поверку столь зыбко и неустойчиво, тем более что труждающийся искренне стремится быть честным перед собою, другими людьми и Богом. 'Предоставляя желающим и производящим быть сторонниками истории тупой или лгущей, я со своей стороны есмь горячий почитатель истории настоящей' - ключевая фраза Голубинского, звучит красиво и весомо, сказано с вызовом. Именно по внимательном прочтении и осмыслении почтенного фолианта академика Московской духовной академии стало мне предельно ясно, что подлинная реальность жизни во всей ее духовной полноте не вместима в прокрустово ложе стремления незамедлительно понять, как же все было и могло быть на самом деле.
Есть несомненный Промысл Божий в том, что из поколения в поколение в России обрубались вершки и оставлялись корешки. Хотелось бы дожить до той поры, когда заговорят наконец не только о паламитском, но и о русском синтезе, подлинном итоге тысячелетнего восхождения России в православной вере. Не отдаленные ли отблески этого незримого миром дара такою душевной чистотой, свободой и непринужденностью наполнили классическую русскую литературу? Душевное тепло, сочувствие, великое чувство сродства всякой твари, всякому живому существу и притом удивительная потребность выслушать и понять даже того, с кем я не согласен и никогда не соглашусь. Увидеть в ближнем и дальнем доброе и живое, образ Божий, душу человеческую, спеленатую в тенетах мира, стенающую и взывающую к Творцу. Красотою, спасающей мир, задето русское сердце, и потому в нем живет та всемирная отзывчивость, та широта, сузить которую не сумели, как ни усердствовали, все революции и перестройки. Ни классовая борьба, ни рыночная экономика...
Русская культура и тем более русская духовная традиция несут в себе величие и масштабность, являют характер вселенский. Сузить их до затхлого провинциализма, если не выражаться и не сказать больше и точнее, чуждо их духу и враждебно их смыслу. Здесь одна из важнейших причин трагического неуспеха русского консерватизма: в его недопонимании коренных интуиций русской души, именно того, что он тщился защитить и охранить. Беда консерватизма в роковом несозвучии с устроением русской души, в полном недопонимании зиждительной катастрофичности и незабытой, не оставленной Богом трудной неустроенности русской истории. Как не вспомнить о 'безумии для эллинов' и 'соблазне для иудеев'.
Не выбрасывать за борт наследие, снабжая его всевозможными ярлыками, призваны мы (сколько уже выброшено всего безвозвратно), а бережно, сочувственно, любовно и самоотверженно разобраться со всем тем, что досталось нам от предков наших. О мертвых не говорят худо - об этом еще язычники прекрасно знали. А мы призваны нести в мир свет Христов, свет любви и надежды, радостную весть о победе над смертью.
Даже Лев Толстой, и надо понять это ясно и отчетливо, - не только большой писатель, не только 'зеркало русской революции', не только самонадеянный умник (этого уж никто у него не отнимет), но и тропинка, запущенная, заросшая невесть чем, по которой многие и многие на протяжении десятилетий возвращались к православной вере, оставляя поводыря на пути, где судил ему пребывать Бог. Дело, конечно, не в оправдании Толстого и толстовства, но в уразумении провиденциального значения даже апостасии, даже отступничества. Страшный опыт двадцатого века, века, который никак не хочет завершаться, не может и не должен быть сброшен со счетов. Россия, пускай не в самом отменном виде, но выходит из него, народ русский, несмотря ни на что, жив, язык наш не стал языком мертвым, возрождается духовный оплот народа нашего - православная вера, - все это чудо, и стоит вглядеться в него повнимательнее. Думается, что перед нами великое свидетельство существования Бога и несомненности неотступного присутствия Его в горниле человеческой жизни.
Нельзя излишне упрощать ситуацию. Мы несем в себе страшный культурный надлом, отнюдь не восьмидесятилетней только давности. Вопрос, разумеется, не в обвинении людей, а в допустимости и приемлемости методов, привычно употреблявшихся ими. Безусловно, следует, по возможности, выбираться из смешения всего со всем. Трудна духовная ситуация нынешнего мира для верующего сердца. Не буду говорить о внешнем, скажу о внутреннем: рассредоточенна молитва, обрывочны мысли, фрагментарны сведения, зачастую мало сопряженные с жизнью, пугаются своей глубины чувства. Мало намеленного, продуманного, прочувствованного, прожитого. Много мертвенного, отвлеченного, давящего. Не преодоленных до конца стереотипов мышления и уклада, почерпнутых извне. Ныне, когда безумие правит бал, починное юродство, думается, состоит в том, чтобы быть нормальным, нести в жизнь свет, радость, мир и душевное тепло, - все, чего так катастрофически недостает сегодня русским людям, оставшимся в 'ледяной пустыне, где ходит лихой человек'. Чему можно было бы поучиться у Евгения Евстигнеевича.
Страшны отвлеченные идеи, оторвавшиеся от своего духовного контекста, мертвеющие до идеологии, полные надмения и пренебрежения к людям. Господи, неужели мы этого еще так и не изжили? 'Наша брань не против крови и плоти, - говорит святой апостол Павел, - но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных' (Еф. 6, 12). Неужели продолжает длиться все тот же беспамятный, бесконечно затянувшийся антракт? Опять ярлыки, усердно развешиваемые на оппонентов, - приведу далеко не самые яростные: 'полуобразованный хулиган', 'кликуша антихриста' (Кураев А. О нашем поражении. М., 1996)... Русская духовная традиция обнаруживала совершенно иные образцы отношения к людям. Бережность ко всякой душе человеческой, стремление не задеть, не обидеть, не унизить, не повредить сокровенному, запечатленному в ней. 'Радость моя', обращался ко всем приближающимся к нему преподобный Серафим Саровский.
Не любование собственным прошлым влечет людей к дореволюционной России, а восстановление прерванной живой связи поколений. История - вовсе не накопление информации, а именно собирание живого. Не довольно ли с нас цитатничества и жонглирования мыслями, вырванными из контекста, - вот, кстати, что такое схоластика. Нужно было бы подробнее остановиться на вопросе о Николае Рерихе и только что появившейся книге Кураева о нем. Но это разговор особый, и разговор чрезвычайно серьезный, надеюсь
