депозита. Ребенок попал в семью достойную и богатую – в американскую семью, помимо всего прочего. Все детали первого брака его матери и ее бегства из Германии держались втайне ее преданным супругом Ричардом Холкрофтом. И чтобы обеспечить эту тайну, 17 февраля 1942 года в Лондоне было составлено свидетельство о смерти младенца мужского пола по фамилии Клаузен, а в Нью-Йорке было соответственно выдано свидетельство о рождении ребенка мужского пола по фамилии Холкрофт. Последующие годы должны были и вовсе предать все эти события смутного прошлого полному забвению. Младенец Клаузен должен был превратиться в мужчину Холкрофта, который не будет связан никакими узами со своим прошлым. И все же это прошлое невозможно было перечеркнуть, и поэтому он был идеальным кандидатом на уготованную ему роль, удовлетворяющим требованиям и целям составленного контракта.
В Цюрихе создавалось международное агентство по контролю за распределением вклада, в то же время источник этих средств должен был содержаться в секрете. И если бы потребовался некто, кто мог бы выступить в качестве доверенного лица, им должен был стать американский гражданин Холкрофт, имена же прочих не следовало упоминать. Никогда. Они же были детьми нацистов, и их разоблачение немедленно возбудило бы подозрения, возникла бы необходимость проверить источник этого депозита, который неминуемо бы вскрылся. И если бы этот депозит подвергся проверке и его источники стали бы известны хоть в наималейшей степени, тут же всплыли бы уже давно позабытые конфискации и экспроприации. И международные суды потонули бы в исках претендентов…
Но в случае, если доверенное лицо не имело бы никакого отношения к нацистскому прошлому, то не было бы и повода для тревоги, для подозрений, для проверки, не будет и требований о возмещении ущерба по тем давним экспроприациям и конфискациям. Он будет действовать заодно с двумя другими, и каждый будет обладать правом голоса, но лишь он один может действовать в открытую. Дети Эриха Кесслера и Вильгельма фон Тибольта должны оставаться в тени.
Ноэль опять подумал, кто же такие, эти «дети» Кесслера и фон Тибольта. Скоро он узнает.
Последнее условие контракта было не менее поразительным, чем все ему предшествующие. Деньги следовало распределить соответствующим образом в течение шести месяцев после размораживания счета. Данное условие обязывало всех троих отпрысков полностью посвятить себя возложенной на них миссии. Это и было как раз то, чего требовали вкладчики: абсолютной преданности делу. Отныне все трое перестают принадлежать себе, в их судьбе должны произойти глубокие перемены: они должны пожертвовать частью своей жизни. Но беззаветная преданность делу требует вознаграждения. И поэтому в конце шестимесячного срока в случае успешного завершения операции по распределению этих средств жертвам «Холокоста» цюрихское агентство прекратит свое существование, а каждый из троих потомков получит по два миллиона долларов.
Два миллиона долларов. За шесть месяцев.
Два миллиона!
Ноэль стал размышлять, что все это значило для него в личном и профессиональном плане. Это была свобода.
Манфреди сказал, что он талантлив. Да, он был талантлив, но зачастую его талант крайне редко проявлялся в его творениях. Ему приходилось заключать контракты, которые он предпочел бы отвергнуть; составляя проекты, он вынужден был идти на уступки там, где архитектурная интуиция подсказывала ему не уступать; приходилось отказываться от интенсивной работы, ибо финансовые затруднения вынуждали его тратить время на выполнение куда менее предпочтительных заказов. Он постепенно становился циничным.
Ничто в этом мире не вечно, но когда приходится постоянно делать скидку на фактор физического износа, то и сам неминуемо подвергаешься моральной амортизации. Никто не знал этого лучше его, архитектора, некогда обладавшего обостренным чувством совести. Возможно, он вновь обретет это утраченное чувство. Когда получит свободу. С двумя миллионами долларов.
Холкрофта удивили собственные мысли. Он уже принял решение. Он был готов поступить так, как не собирался поступать до тех пор, пока не обдумает это предложение. Во всех мельчайших деталях. И теперь он собирался выкупить свою столь неуместную в современном мире совесть за деньги, которые, как он уверял себя, способен был отвергнуть.
Так что же они собой представляют, эти дети Эриха Кесслера и Вильгельма фон Тибольта? Одна была женщина, а другой – ученый. Но, помимо разницы в поле и в профессии, они были причастны к той жизни, о которой он почти ничего не знал. Они были там. Они все видели. Они были достаточно взрослыми детьми тогда – и не могли забыть… Они жили в страшном демоническом мире, имя которому было Третий рейх. Ему, американцу, будет о чем их порасспросить.
Порасспросить? О чем?
Но он уже все решил. Он сказал Манфреди, что ему потребуется какое-то время, по крайней мере, несколько дней, прежде чем он сможет решить.
– Неужели у вас в самом деле есть выбор? – спросил его швейцарский банкир.
– Разумеется, есть, – ответил Ноэль. – Я не продаюсь ни при каких обстоятельствах. И меня не страшат угрозы, посланные мне тридцать лет назад бандой маньяков.
– И правильно. Обсудите все с матерью.
– Как? – изумился Холкрофт. – Мне казалось, вы сказали, что…
– Что все должно остаться в полной тайне? Да, но для вашей матери сделано единственное исключение.
– Почему же? Мне кажется, она уж должна быть последней, кому…
– Она – первая! И единственная. Она оценит это доверие.
Манфреди прав. Если он согласится, то ему волей-неволей придется приостановить дела своей компании и начать кругосветное путешествие в поисках детей Кесслера и фон Тибольта. Это возбудит любопытство матери, а она не та женщина, которая может оставить свое любопытство неудовлетворенным. Она начнет докапываться, и, если случайно ей станет известно о миллионах, спрятанных в Женеве, и о роли Генриха Клаузена в этой гигантской краже, она может взорваться. Ведь в ее памяти были еще живы воспоминания о параноических бандитах из Третьего рейха. И если она обнародует то, что станет ей известно, международный суд наложит на депозит бессрочный арест.
– А если она не поверит?
– Вы должны ее убедить. Это письмо убедительно, и, если потребуется, мы тоже вмешаемся. В любом случае было бы полезно знать о ее реакции, пока мы не приступили к делу.
Какова же будет ее реакция? Ноэль ломал голову, думая об этом. Альтина была не из тех заурядных матерей, каких тысячи. Он-то очень рано понял, что его мать – натура особенная. Она совсем не соответствовала стандартному представлению о богатой манхэттенской матроне. Здесь, в кругах нью- йоркской знати, ее подстерегали всевозможные ловушки: лошади, яхты, уикенды, проводившиеся на роскошных курортах в Калифорнии, но ей была чужда безоглядная погоня за успехом в обществе и за престижем.
Она уже прошла через все это. Позади у нее бурная жизнь в Европе тридцатых годов, где она оказалась, будучи молодой бесшабашной американкой, у чьих родителей осталось какое-никакое состояние после финансового краха и которые предпочитали жить, сторонясь своих менее удачливых конкурентов. Она вращалась в высших слоях британской аристократии, в кругу завсегдатаев парижских кафе, водила знакомства с энергичными новыми хозяевами Германии. И из этих бурных лет она вынесла трезвость ума и спокойствие души, порожденные любовью, усталостью, ненавистью и яростью.
Альтина была человеком особого склада, в равной степени друг и мать; их дружба была глубока и не требовала постоянного подтверждения. В каком-то смысле, думал Холкрофт, она была ему даже больше другом, чем матерью, ибо последняя роль никогда ее не удовлетворяла вполне.
– Я совершила в жизни слишком много ошибок, мой милый, – сказала она ему однажды, смеясь, – чтобы доверять силе авторитета, который имеет биологическое происхождение.
И вот теперь ему предстояло попросить ее вспомнить о человеке, которого она в течение долгих лет старалась забыть. Испугает ли это ее? Вряд ли. Усомнится ли она в целях, которые изложены в переданном ему Манфреди документе? Вряд ли, если прочитает письмо Генриха Клаузена. Какие бы воспоминания ни уязвляли ее душу, его мать была женщиной умной и чувствительной. Люди меняются, им ведомо чувство раскаяния. Ей придется это признать, сколь бы неприятным для нее ни было это признание в данных
