за какой-нибудь ягодкой очень даже полезно.
Но я сейчас поймал себя на чем-то таком, что мне вообще-то не нравится ни в себе, ни в других. В средневековье настоящий мужчина не боялся смерти и дрался на шпагах, гарцевал на коне. Во все века мужчины преодолевали трудности: в этом и заключался как будто главный смысл мужественности. Конечно же, она заключает в себе еще и защиту слабых. Само собой, и благородство, великодушие.
Сегодня везде в печати стало модно укорять мужчин (у юмористов да сатириков эта тема — дежурное блюдо): в разных, весьма схожих пересказах говорится о том, как немужествен мужчина в наше время, не помогает жене в домашних делах и еще, подлец, меньше ее зарабатывает, а местами вообще болван болваном, так что многие мужчины (прижали бедных) не нашли ничего умнее, как стирать, убирать, одним словом, помогать женам. Но это как раз умно. А глупо другое: они стали об этом громко орать. Это уже не мужественно: помогать помогай, но не ори как дурак. Именно такую черту я в себе и заметил. В свое оправдание я единственно пытаюсь объяснить, что у меня это от черезвычайного расположения к моему Зайцу.
Она, естественно, маленький человек, таких обычно не замечают, потому что они не лезут на глаза, им это не свойственно, и вот — любовь! Какая?
Конечно, она мой друг уже более пятнадцати лет. Я не был в нее влюблен. Я никогда ее не ревновал. Ревновал я только Тийю во Фленсбурге. Но Зайчик настолько надежный друг, что ревности здесь просто- напросто негде пристать. Некоторые специалисты в вопросах любви утверждают, что если нет ревности — нет и любви. По мне — чепуха.
День обещает быть благосклонным к нам: небо чистое. Заяц с беспокойством спрашивает:
— Ножик не забыл в карман положить?
Не забыл. Складной нож, небольшой, он у меня в кармане на всякий случай: вдруг грибы попадутся. Но Заяц имеет в виду нечто другое, которое на ее языке называется «метр девяносто». Она боится того, который метр девяносто ростом, с серьгой в левом ухе. Его боятся и другие, действительно, не человек — зверь страшный. Он объявился в тех местах, куда мы в лес ходим. Насилует и убивает детей, режет на куски. Его ищут, не очень чтобы старательно, по ищут. На двери барвихинской почты выставлен фоторобот, напечатаны внешние данные и просьба к тем, кто с ним более близко знаком, сообщить органам милиции его адрес. Судя по слухам, таких знакомых у «метра девяносто» еще не отыскалось. Так что Заяц боится оправданно, хотя надеяться на складной нож…
Мы поднимаемся на перрон, минут через десять прибудет наш поезд. Пока прохаживаемся по платформе. Увидели очень смешного воробья. Тот, взлетев, как-то неожиданно исчез в железобетонном столбе. Таких столбов на железной дороге множество, в них небольшие круглые отверстия. Столбы пронумерованы, и мы пришли к выводу, что столб — дом воробья — номер тридцать пять.
— Зачем в столбах дырки? — тут же интересуется Заяц. — Может, это сами воробьи сделали?
Что ответить этому взрослому ребенку?
Подошел поезд. Нас чуть было не опрокинули плечистые мужики, нагруженные свертками, так они спешили ворваться в пустой вагой. Даже не извинились. Бог с ними, мы не стеклянные, в нас даже трещин не образовалось.
Мы устроились, расположились. Зайчик стала изучать «Неделю», а я все не мог расстаться с мыслью: куда люди везде и всюду спешат? Почему? Куда ни глянешь, всем некогда, все куда-то опаздывают, все бегом, все заняты, ни у кого нет свободного времени, всюду темп, всюду скорость, а жизнь в который раз требует опять ускорения.
Может быть, люди торопятся что-то главное сделать до прихода смерти? Но какой смысл? После смерти ведь никому ничего не нужно. Почему же не жить людям во всем мире размеренно-спокойно, со вкусом?
Бывает, надо спешить для личной выгоды. Так меня учил однажды не очень-то яркий писатель, автор детективных романов, в которых работники милиции все были ужасно милые, благородные, самоотверженные и душевные люди, даже не люди, а ангелы, курившие для успокоения нервов трубки. «Надо тебе как можно больше писать, — учил он, — сейчас, пока ты еще молод; строчи и строчи, а деньги на книжку клади, потому как после, когда постареешь, много уже не напишешь; потому сейчас жми и денежки на книжку…»
Тут понятно: человек спешит обеспечить себя на черный день, боится в старости остаться без куска хлеба, хотя в нашей стране мне такое как-то не представляется. Но почему человечество спешит вообще?
В связи с этим вспоминаю интервью с другим писателем, который из скромности тоже не называет себя писателем (у многих из них это сейчас стало модно, меня такая тенденция не касается, потому что не имею оснований быть нескромным). Но дело не в том, кем он себя считает — им написано достаточно много познавательных романов, — мне не понравилась его немного деланная жизненная позиция, образ жизни, который он как бы категорически считает единственно правильным. Он так и сказал: «Я живу правильно». Конечно, если ты никому не в тягость (а это еще неизвестно), если не живешь за чей-то счет, значит, в общем правильно. Но мне непонятна эта неестественная одержимость, когда: «Я не читаю художественную литературу — нет времени»; «Я пишу по ночам» (собственно, какое мне дело до этого, как и до того, сколько раз в день он питается); «Я встречаю Новый год за письменным столом — работаю»; «И в свой день рождения — работаю, и в праздники — все за письменным столом, и некогда мне отвлекаться (хотя не считает себя писателем. —
Я и раньше таких встречал. Это особая категория людей. Они живут и пишут, представляясь этакими мучениками труда, подвижниками, ежеминутно проявляющими героизм, словно они приносят себя в жертву во имя спасения человеческого рода. И все остальное вокруг — второстепенно. В жизни они капризные, но достаточно волевые, а как они строги!.. О, они — судьи. Они жутко требовательны ко всему, даже если сами непринципиальны. Главное, им всегда некогда, они спешат. А я задаю себе вопрос: я работаю для того, чтобы жить, или живу для того, чтобы работать? Не хочу судить кого бы то ни было, сам же все-таки предпочитаю работать, чтобы жить, а не наоборот.
Я люблю жить. Люблю радоваться жизни. Нет, я не герой. Что же касается радостей — я сейчас рад, что рукопись последней книги про Серого Волка приняли. Но я и в недоумении: раньше мне объясняли, что направление у меня неверное, и я ушел в лес у Черного озера. Отсидевшись в лесу, вышел из него и оказался неожиданно на верном направлении. Как же я, сидя в лесу, на дорогу выкарабкался?
Итак, я сдал рукопись и ждал, что скажут. Если скажут, что мысли мои — мое личное дело, это одно. Но если сообщат, что они пригодны для редакции, тогда это уже моя работа.
Ждать решения редакции хорошо нормальному человеку, признающему, что главный редактор — тоже человек какой ни на есть, с этим нельзя не считаться. Поэтому ненормально звонить ему по ночам и грозить подпалить его дачу…
Дачу я не подпалил, но ждать было тревожно.
Рецензия оказалась короткой, деловой и, что важнее всего, положительной; главный редактор, правда, вспомнил о моем добром намерении относительно его дачи, даже «признался», что нарастил забор вокруг нее (можно, конечно, и подкоп сделать…), но в конце концов это было задолго до июньского переворота, когда везде еще свободно продавался дешевый одеколон.
Рецензент, известный критик, посоветовал автору пожертвовать многими страницами из рукописи. Он дал сей совет весьма деликатно. Я раньше не слышал об этом критике. Естественно, побежал в библиотеку и спросил, есть ли его книги. Их оказалось несколько. Прочитал. Согласился: свое дело знает Во многом наши взгляды совпадали, особенно мнение о неискушенном читателе. Этот термин — «неискушенный» читатель — я узнал из редакционного заключения одного из давних моих редакторов человека педантичного, дожидавшегося с нетерпением (уже дождавшегося) выхода на пенсию. По его мысли выходило, что, когда пишешь, надо ориентироваться на с трудом работающие шурупы этого якобы существующего читателя. Потому что, если ты сумеешь написать так, что будет понятно и ему, тогда понятно всем, и редактор может спать спокойно. Но мне непонятно до сих пор, почему надо ориентироваться на дураков, чтобы и умные тебя понимали? Боюсь, что от такого моего старания сочтет меня болваном и искушенный читатель.
Похожесть наших взглядов с критиком на сей предмет расположила меня к нему доверительно. Здесь-то я и догадался, почему в Эстонии авторам позволяется самим себе выбирать рецензента (автор там
