Диктатор улыбался, точно всю жизнь мечтал стоять и мокнуть под дождем. Ветер раздраженно стряхнул всадника на залитый водой двор и умчался.
— Долго ты…
— Как получилось.
— Главное, что получилось, — весело произнес Диктатор, он подошел сам и, пощупав длинные волосы девушки, заметил:
— Надо же, почти как живая, — Марек когтем поддел веко и, заглянув в мертвый сине-стеклянный глаз, удовлетворенно хмыкнул. — Брезгливый ты, однако. Ну да как знаешь… в дом чур не тащить, там и без этого грязи хватает.
— А что делать? — Рубеус совершенно не представлял, что с ней делать. И зачем он вообще нес ее сюда? Нужно было похоронить там, на краю обрыва. Или спуститься на дно пропасти, где шумно и яростно вгрызается в камень горная река… или подняться к ледникам. Там бы ей было хорошо, холод и покой, никаких дождей, снег и полупрозрачный тяжелый лед.
Марек, пожав плечами, уходит, а дождь усиливается… откуда на такой высоте взяться дождю? Но какая разница, главное что там, выше, дождя нет, там стеклянный мир, в котором найдется место и для нее. Умыть бы… и молитву прочесть, слова Рубеус помнит, но дело ведь не в словах, а в том, что он не имеет права читать молитву, как и вообще обращаться к богу. В груди пусто и холодно.
— С тобой все в порядке? — Карл вынырнул из мокрой темноты прямо перед Рубеусом. По белой рубашке стремительно расползались серые пятна влаги, значит, только что из замка вышел. Зачем?
— Твою мать… вот значит в чем дело, следовало догадаться. Марек ничего просто так не делает.
— Как и ты, — Рубеусу показалось, что слова утонули в дожде, но Карл услышал и ответил.
— Как и я. Давай ее сюда.
— Зачем?
— Затем, что ты уже почти час здесь стоишь. Руки не затекли? — Карл осторожно взял девушку, а Рубеус понял, что не в состоянии разогнуть руки, потому что просто не чувствует их.
— Ну, пошли?
— Куда?
— Хоронить. Здесь не так далеко кладбище есть. Заброшенное уже, но все-таки лучше, чем ничего. Ты идти-то можешь?
Идти Рубеус мог, и могилу копать — саперная лопатка легко входила в податливую, размякшую от назойливой ласки дождя землю. Кладбище находилось рядом с деревней. Серые кресты обглоданными каменными костями торчали по-над жухлой травой. Ни имен, ни дат, только вездесущая плесень и тонкие иглы-ветки лишайника.
Рубеус сам уложил девушку на дно могилы, запоздало подумав, что нужно было взять из замка одеяло, ей бы не так холодно было, а его куртка слишком короткая, чтобы укрыться целиком.
— Покойся с миром, — Карл размашисто перекрестился, и странное дело, этот жест не выглядел фальшивым.
Оставалось последнее — засыпать могилу, но стоило Рубеусу подумать… представить, как скользкие грязные комья земли наваляться на нее, залепят рот, забьются под веки, просочатся в ноздри.
— Иди-ка ты вон туда, — Карл показал на валун, темной громадой застывший на самом краю кладбища. — Иди, я сам справлюсь.
Получасом позже, вытерев лопату пучком короткой жесткой травы, Карл присел рядом и тихо сказал:
— Я в этом не участвовал.
— Похожа, правда?
Рубеус не поверил, но сил на то, чтобы спорить, не оставалось. Сил вообще не было, камень за спиной был, и дождь тоже, и мутное серо-желтое пахнущее свежевскопанной землей кладбище, а сил — не было.
— Похожа. Больно?
— Ей? Наверное, нет. Я старался, чтобы не больно.
— Молодец, — Карл вытащил из-за пояса плоскую флягу и, отхлебнув, предложил. — Будешь?
— Нет. Спасибо. Со мной все в порядке.
— Ну да, конечно… знаешь, я после первого задания тоже говорил, что все в норме. Хотя нет, после задания я был доволен, почти счастлив, послужил родине… принес пользу… перестал ощущать себя лабораторной крысой и тварью, о которую каждый урод в погонах ноги может вытереть. Хорошие диверсанты многое могут себе позволить. Кроме совести. Небывалая роскошь, однако. А на самом деле задание не из сложных. Проникнуть в зону. Город не из закрытых, охрана так себе, самый подходящий объект для новичка. Дальше получить схему водоснабжения, найти критические точки, вроде фильтров. Это очень остроумно, когда то, что должно защищать, начинает убивать, и всего-то надо, что несколько дополнительных деталей. Вроде дополнительного слоя с ген-модифицированными бактериями.
— И дальше что?
— Технически дальше эти самые бактерии попадают через водопровод в дома. Не во все, конечно. Те, кто побогаче, используют специальные фильтры, но те, кто победнее, вынуждены кипятить воду. А ген-модификация тем и хороша, что организм приобретает некоторые дополнительные возможности, вроде устойчивости к высоким температурам… — Карл сделал большой глоток и, поставив флягу на траву, продолжил рассказ. — Сами по себе бактерии не настолько опасны, это своего рода носитель, их функция — доставить вирус, который переносится воздушно-капельным путем. Период покоя — девять дней. Это значит, что на протяжении девяти дней люди живут, не понимая, что уже фактически мертвы. Ходят в магазин, на работу, встречаются с другими людьми… Разносят вирус. А спустя девять дней город начинает умирать. Десять тысяч человек, как тебе такая цифра? Дети, женщины, старики, инвалиды… вирусу все равно. А меня и тех, кто эту пакость разрабатывал, наградили. За хорошую работу. А я все думал тогда, кто же сошел с ума? Люди, мир или я? Это я к тому, что руками и, глядя в глаза, убивать честнее.
Коннован
Дверь привела в коридор, бесконечно длинный и бесконечно унылый, с узкими трубами люминесцентных ламп, заботливо забранных мелкой сеткой; буро-зелеными стенами, которые где-то вдалеке сужались, сливались друг с другом в темную точку, и серым бетонным полом. Сыроватый, пропахший пылью и дезинфицирующим раствором воздух показался нестерпимо горячим, хотя если верить электротермометру, что висел тут же, на стене, температура была стандартная — двадцать один градус по Цельсию. А ощущение, будто в кипяток с головой нырнула.
Больно. Кожа как ежовая шкура, только иглами внутрь, на тыльной стороне левой руки расползается трещина, похожа на молнию, только меньше. Опускаюсь на пол, прямо у буро-зеленой стены и, свернувшись калачиком, закрываю глаза. Становиться немного легче… и еще немного… и боль почти уходит, а я засыпаю, хотя знаю совершенно точно — спать нельзя.
Не знаю, как долго я спала, но проснувшись обнаружила, что ничего вокруг не изменилось. Тот же коридор, лампы, пол… плюс двадцать один по Цельсию… только вот двери, в которую я вошла, больше нет. И боли тоже. И жажды. Может, я умерла? Но это место не похоже ни на рай, ни на ад. Или у да-ори другое посмертие? Не знаю, как-то раньше не задумывалась.
Я шла вперед, заглядывая во все двери, попадавшиеся на пути. Лаборатория… еще одна… пусто, но пустота какая-то неправильная: колба с эфиром под работающей вытяжкой, емкость с агар-агаром в стерилизаторе, перемигивающиеся разноцветными огоньками приборы, огрызок яблока в мусорном ведре и кружка с недопитым кофе на краю стола. В комнатах — изредка попадались жилые комнаты — такая же настороженная гулкая пустота. Смятая бумажная салфетка у монитора, одинокий носок, смятое покрывало и россыпь мелких черных пятен на наволочке — у кого-то ночью шла кровь. Этого полупризрачного кого-то давно нет в живых — я была уверена в этом — а комната ждет, живет, застряв во времени. На циферблате часов — механических и электронных — без десяти минут двенадцать. Секунды летят, стрелки движутся, но остаются на месте.
Страшно.
