Арьев Андрей
Родом из немец
Андрей Арьев
'РОДОМ ИЗ НЕМЕЦ'
(О прозе Георгия Венуса)
'...Мир не может быть лучше, чем он есть на самом деле',- размышляет герой повести Георгия Венуса 'Солнце этого лета'. Жизнь самого писателя показала, что зато мир этот может быть хуже, чем на самом деле. И что слишком часто в XX веке человеку приходится выбирать не между добром и злом, а из двух зол меньшее. Вместо того чтобы выявить и ощутить красоту нашего 'лучшего из миров', ему приходится ломать свою судьбу ради не им самим выкованных теорий и слишком отдаленных целей.
Читая последние, написанные уже в куйбышевской ссылке, вещи Георгия Венуса, трудно отделаться от ощущения, что потому именно они так красочны, так мажорны, потому столько в них солнца, зелени, речных волжских просторов, что всю эту прелесть и трепет естественной жизни писатель видит как бы в последний раз, предчувствуя скорую тьму и небытие. 'Кукушка в лесу считала дни - сколько осталось ему до конца работы',- говорится в 'Солнце этого лета' о композиторе, сочиняющем музыку в счастливом уединении. На самом деле кукушка считала дни до близкого уже 'конца работы' - ареста - самого писателя. 'Смотрите,- говорит композитор,- как тянутся к окнам зеленые ветки. Смотрите, как первое золото осени блестит на густом изумруде. Смотрите, как солнце, проплыв сквозь листву, струится в окно, в мою комнату, в душу...Я никогда еще не жил такой полной жизнью...' Радостная полнота жизни владеет героями повести настолько, что ее героиня даже клопов называет 'голубчиками'...
В поздних вещах Венуса явно господствует привлекательное ощущение первичности материи, перед лицом которой сознание демонстрирует свою раздражающую и досадную вторичность. Оно служит преимущественно идее самоограничения и самовнушения, отрицая ценность единственного, из чего исходит и на чем зиждется,- ценность человеческой жизни, ее уникальный, а не тиражированный, опыт. 'Не то, не то,- думает у Венуса композитор.- Я опять не смог разомкнуть печальной мелодии прошлого'.
Идея покорения природы и перековки человека в ней вложена в души героев Венуса наперекор его собственной интуиции о том, что 'мир не может быть лучше, чем есть он на самом деле'. Пафос искупительной жертвы сегодня ради неосязаемого завтра владел не одним Венусом. Большинство художников той поры соглашались с формулировкой пастернаковского лирического героя, принявшего как должное:
Мы в будущем, твержу я им, как все, кто
Жил в эти дни. А если из калек,
То все равно: телегою проекта
Нас переехал новый человек.
Герои Венуса последних лет в этой надежде идут до самого края: они верят даже в 'садоводов' из НКВД. 'Дичок перестал быть дичком, садоводы исполнили свое дело',- говорится в рассказе 'Возвращение' о вернувшемся с принудительных работ молодом герое. Да и сам этот перековавшийся персонаж в высшей степени характерен для литературы 1930-х годов: 'А знаешь, отец,- улыбнулся Гриша,- мы горю сейчас войну объявили'. Вот уж, действительно, 'блаженны нищие духом'! Особенно в России. Не на них ли и атеистами ставка была сделана? На их негордыню и небрежение разумом.
Между тем чаемого 'нового человека' не появилось даже на горизонте. И война была объявлена не горю, а счастью отдельной личности ради счастья тех будетлян, которых никто и никак увидеть не сможет. Жестоким парадоксом литературы тех лет как раз и является то обстоятельство, что, чем большим интеллектом наделялась изображенная в ней личность, тем неизбежнее она склонялась к самобичеванию и изгойству: 'И я - урод, и счастье сотен тысяч не ближе мне пустого счастья ста',- исповедовался Борис Пастернак Борису Пильняку. Так даже у поэта с выраженным христианским мироощущением в 1930-е годы 'любовь к ближнему' вытесняется вполне ницшеанской этикой 'любви к дальнему'.
'Новый человек' мыслился существом, произошедшим от предков, разумом одаренных далеко не в высшей степени. 'Духовная нищета' для него соблазнительный проект жизнеустройства.
Характерно, что уже нарисованный на плакате 'новый человек' в литературе преимущественно олицетворялся в образе крепкой жизнерадостной девушки, комсомолки-физкультурницы, чуждой прежде всего рефлексии. Исключений из правила практически нет. И у Платонова, и у Олеши, и у Эренбурга, и у Ильфа и Петрова картина рисуется схожая. Та же лирическая фабула и у Венуса - и в поздних рассказах, и в 'Солнце этого лета'. Это и понятно: безотчетное желание найти смысл жизни в самой жизни, а не в утопии, невольно вызывает в воображении образы молодости и женственности. Но принятая и признанная идеология диктует иные мотивировки: симпатичная чистая девушка - это не перл творения, а символ обновляющейся жизни, правой уже потому, что за ней мерцает, если не мерещится, лучезарное будущее.
Самая серьезная ситуация в литературе тех лет возникала тогда, когда, как это было и в случае с Георгием Венусом, герои произведений отказывались от прошлого - и от прошлого в себе - искренне, навсегда и бесповоротно. Композитор из 'Солнца этого лета', размышляя об отце, приводит его немудреный житейский девиз: 'Слава господу богу, сегодня опять показалось солнышко!' И тут же комментирует: '...и шел работать в контору, куда никогда не заглядывал солнечный луч'. В этом вся разница между отцом и сыном - одному достаточно 'солнышка', другой сетует, что его несправедливо мало. Трудно не соблазниться максималистскими требованиями детей. Но всегда при этом неясно, сколько 'контор' нужно разрушить, чтобы солнце сияло всем - с утра до вечера. Есть опасность при такой программе и вовсе остаться под открытым небом. Да вдобавок воевать с тучами, 'покорять природу', вредя ей из новых контор.
Герой Венуса хочет быть с природой, а следовательно, и со своим прошлым, со своими корнями и истоками, в дружбе и согласии. Но это лишь по неизъяснимому чувству. По мысли и вере в идеалы он должен преодолевать и природу, и себя.
Подобных персонажей принято уличать в раздвоенности сознания и бранить за рефлексию. Но что, если только они и напоминали людям: будущее - это не потеря прошлого, а его переосмысление и развитие? И если о композиторе из повести Венуса хозяйка дома, где он живет, размышляет: 'Отчего Владимир Антонович, такой живой и веселый, играет только грустные пьески?' - то это размышление помогает ей почувствовать глубину и содержательность человеческой жизни, а не ее разлад. И пускай самого Владимира Антоновича одолевают традиционные сомнения: 'Разве такое искусство нужно современности?' именно благодаря художественной рефлексии он создает в финале значительное произведение.
Какие бы беззакония ни творились вокруг, человеку всегда дико предположить, что и его - не знающего за собой никакой вины - могут безжалостно преследовать наравне с другим. Так что трудно сейчас утверждать однозначно, чего больше было в литературной позиции Георгия Венуса в годы куйбышевской ссылки - мужества или святой простоты? Во всяком случае, нужно было иметь исключительное самообладание и незаурядную волю к творчеству, чтобы писать в 1936-1937 годах о современной жизни в тональности более мажорной, чем о жизни прошедшей.
Прошедшее для Венуса - об этом и весь настоящий сборник - это война, революция, изгнание, кроваво- грязный прах канувшей жизни. Серый дождик да желтая пыль - вот основной пейзаж этих вещей, их фон. Таким рисовалось прошлое до конца дней - судя по сохранившимся отрывкам из второй части 'Молочных вод', рассказывающих об эвакуации белых частей в Константинополь, об их страданиях на Галлиполийском полуострове.
Видимо, все-таки желание 'труда со всеми сообща и заодно с правопорядком' было обосновано у писателя всем опытом его жизни, а не конъюнктурными соображениями. 'Шесть с лишним лет,- писал он в книге 'Притоки с Запада',ненужный людям и улицам, приниженный блеском богатых огней в окнах кабаре, театров и ресторанов, я, не зная, кому отдать свои силы, смотрел с надеждой на Советский Союз, где каждый, кто хочет работать, найдет свое место, будь он рабочий, инженер или писатель'. Можно ли было представить, что еще легче оказалось у нас 'найти свое место' в следственном изоляторе? О том, что Георгий Венус обладал чистейшей душой и до последней минуты на свободе полагал такую возможность несовместимой с общим ходом жизни, говорит его сверхнаивный звонок следователю 9 апреля 1938 года, о котором рассказал в предисловии к этой книге его сын Борис Венус.
В произведениях Георгия Венуса, какие бы различные фамилии не носили их главные герои, выявляется и центральный персонаж, судьба которого на разных этапах повторяет судьбу автора и душа которого близка авторской душе. Писатель вообще не стремится к беллетристической выдумке, не плетет паутину от начала до конца продуманной интриги. Время в его повествованиях соответствует реальному историческому времени, и внимание он обращает лишь на композицию составляющих общий сюжет вещи эпизодов. В
