басовитый ухающий лай. Следом трусил, перебирая копытами, Бородатый и тужился погромче вывести дрожащее и хлипкое:
— Бе-э-э-э-э…
— Опять артисты аллюром три креста помчались, — смеялись красноармейцы над своей капеллой.
Закончился кавалерийский курс Мишкиных похождений довольно трагично для скакуна. Разгневанный до предела мул, когда Жук однажды вел его к болотной канаве на водопой, никак не захотел возвращаться. Он упрямо лез в болото, надеясь, видимо, совсем убежать от капеллы. Лез до тех пор, пока не завяз в грязи и не стал погружаться глубже и глубже. Заревел бедняга. Но пришлось все же расстаться с ним. Хорошо, что раны Мишки зажили понемногу и он уже мог кое-как совершать пешие переходы. А там и вовсе вернулся в строй. Как будто и не летал он на самолете, и не был кавалеристом, и не случалось у него чреватых опасными последствиями недоразумений с мулом — потомком ослов.
Так жил и воевал Мишка. Был артистом, а когда нужно — становился бойцом. Много было в его жизни смешного, потому что сам он был существом чрезвычайно веселым. Любил позабавиться, любил и других посмешить. За это и привязывались к нему люди, как привязываются обычно к неунывающим весельчакам в таких трудных и грозных условиях, как война, как долгие походы.
Выло в жизни Мишки и такое, что называется героическим. Но сам он никогда не думал о том, как бы это специально стать героем, совершить какой-нибудь особенный, геройский поступок.
Нам остается рассказать еще. об одном Мишкином подвиге, который сделал его самым настоящим, самым доподлинным героем.
Приближалась война к концу. Люди начали поговаривать о скором мире, но бои все еще не прекращались и вспыхивали иногда с невиданным до тех пор упорством.
Стояла поздняя осень. Мишкин батальон отвели в тыл, на отдых. Однако батальон всегда был в полной боевой готовности.
Красноармейцы спали в наскоро поставленных шалашах. От дождя прятались под высокими елями. Раскладывали небольшие костры, сушили мокрые гимнастерки, шинели.
Неуютно в лесу поздней осенью. Неуютно и холодно. Мишка завидит где-нибудь костер — и туда. Погреться. Собирал валежник, тянул корчаги, в огонь подбрасывал. Лапу даже как-то раз обжег. Хотелось побольше огонь развести. Да ладно, зажила лапа.
Пригрелся однажды Мишка возле костра и уснул. А когда проснулся, начало светать помаленьку. Красноармейцы еще спали. Кое-где среди деревьев стояли, опершись на винтовки, часовые. Дождь не унимался. Сеял меленький, будто его сквозь сито просеивали, и сырой мглою застилал низкое небо, просеку, лужайку.
Трясло Мишку мелкой дрожью, до самых косточек пробирал мокрый холод. Костер почти погас, Мишка встал, прошелся — не помогло. Полез Мишка на высокую сосну. Почти каждое утро проделывал он это упражнение, называлось оно Мишкиной утренней гимнастикой.
Долго карабкался Мишка на сосну. Скользили лапы на мокрой от дождя коре, да и прыти особой не было у Мишки в такие пасмурные дни. Но кое-как все же взобрался на самую вершину. Хорошо ему оттуда видать и лесную дорогу, и просеку, и далекое поле, которое едва пробивалось черным пятном сквозь дождливую мглу. Уселся Мишка поудобнее на суку и огляделся. Сперва ничего необычного не заметил. А потом подался вперед, присмотрелся и увидел что-то такое, чего прежде тут не было. Неподалеку от расположения батальона появились в лесной чаще незнакомые всадники. Вон там и вот там целые группы их. Они украдкой пробирались к батальону, прячась за деревьями, зорко вглядываясь вперед.
«Откуда они здесь взялись?»— подумал Мишка. Он ведь хорошо знал, что в третьем батальоне было всего-навсего две лошади в обозе. И все! А тут все люди на лошадях.
Один за другим раздалось вдруг несколько глухих выстрелов. Потом выстрелы зачастили, началась стрельба, хоть ты уши затыкай. Опытное ухо различило басовитые перекаты пулеметных очередей, лихорадочную перебранку винтовок. И едва не свалился Мишка с дерева, когда поблизости взорвался громом орудийный выстрел. Сотряслось все в воздухе, дрогнули ветки и полились с них водяные струи на желтый песок, на зеленый можжевельник. Терпеть не мог пушек Мишка. Может быть, это потому, что артиллерийское дело он пока еще не освоил, а может, и потому, что уж слишком грозно стреляли они и долго потом перекатывался по лесной чаще и полям гром, наполняя ужасом Мишкино сердце.
Решил Мишка покинуть свой наблюдательный пункт и спуститься на землю, чтобы рядом с красноармейцами быть, поближе к своим. Но когда он добрался до последнего толстого сука, заметил, что никого из своих поблизости нет. Отошли они куда-то в сторону оврага, там и слышалась ожесточенная перестрелка.
Под сосною выстроилась сотня всадников, перед которыми на красивом сером жеребце в «яблоках» восседал важный человек и что-то торопливо говорил, злобно выкрикивал и показывал туда, где был овраг. Бросились в глаза Мишке синие штаны, ну точь-в-точь как те, которые когда-то силой напяливали на Мишку и которые он с таким трудом содрал с себя.
«Неужели опять те самые? — подумал обиженный Мишка. — Неужели снова будут на меня натягивать эту дрянь? Да чтобы я стерпел такое унижение!»
Не мог, конечно, Мишка стерпеть. Должен он был рассчитаться с этой амуницией, да так, чтоб и помину от нее не осталось, чтоб и ниточки отыскать после никто не мог. Проклятая одежка, как она осточертела Мишке! И только это человек в синих штанах взмахнул сабелькой, выкрикнув какую-то команду, как Мишка, недолго думая, оттолкнулся от сосны и без всякого парашюта полетел вниз, прямо на серого жеребца в «яблоках». И так же ловко он прыгнул, что сразу очутился на коне. Уселся сзади всадника да как вцепится в ненавистные штаны! До того ожесточенно принялся он рвать их и трепать, что только пыль столбом пошла.
Ревел Мишка во все свое медвежье горло. Всадники, будто подхваченные ветром, понеслись кто куда, падая на землю, волочась между деревьями за ошалелыми конями. Кони вставали на дыбы, храпели, брызгали пеной и, бросив своих всадников, пушки, пулеметы, не разбирая ни дорог, ни тропинок, мчались прочь от свалившегося с неба зверя.
А со стороны оврага, куда вынужден был отойти третий батальон, уже доносилось громкое красноармейское «ура!». Белопольские уланы смешались, растерялись. На них дружными рядами двигались ощетиненные штыками роты красных бойцов.
Мишка не видел ни этого, ни того, как красноармейцы собирали разбросанные белополяками винтовки, пулеметы, ловили перепуганных коней, брали в плен задравших кверху руки синештанных уланов. Мишка гарцевал на жеребце. Человек с сабелькой давно уж свалился, теряя на ходу ненавистную Мишке амуницию. Жеребец носился по лесу, и, чтобы не упасть, Мишка схватился за гриву и крепко облапил коня.
Когда жеребец на мгновение остановился, выбирая путь, Мишка сполз, вернее соскользнул, на землю. У него не было ни малейшего желания гарцевать на перепуганном до смерти коне.
Подбежали к Мишке красноармейцы.
— Ну и молодчина, Мишка! Ты же — герой, Михаил Иванович, да и все тут! Ай да Топтыгин, ай да богатырь! Этаких дел натворил, а!
Мишка был доволен. Как-никак впервые называли полным лесным титулом — уважаемым Михаилом Ивановичем Топтыгиным, как звались прежде его деды и прадеды. Однако не мог сообразить Мишка, почему это вдруг из-за его ненависти к уланским штанам произошла такая удивительная история и прослыл он героем сражения. Ведь втайне стыдился Мишка, что до сих пор в нем сохранилась такая глубокая неприязнь к синей амуниции.
Кавалерийский отряд белопольских улан был разбит наголову.
Таков был последний геройский поступок нашего Мишки. Последний, так как вскоре война
