хоть какую-то ценность.
— Такое больше месяца не продлится, друг мой, — повторял доктор, вздыхая и будто испытывая при этом жестокое удовольствие. — Мы уже покойники, разве вы не чувствуете запах тлена?
Я собирался ответить, что действительно пахнет тленом, но неожиданно в разговор вмешалось какое-то существо, крохотный скелетик, проникший в комнату через узкую щель, даже не отодвигая при этом ширмы. Постриженный по-немецки, что выглядело смешно, он одет был как бродяга — синий комбинезон, вся в заплатах рубашка под серым, даже для него узким пуловером. Но самым выдающимся в его туалете была обувь — красноватые баскетбольные кеды, настолько старые, что одну из них он подвязал к ноге шнурком, как если бы у ботинка отвалилась или готова отвалиться подошва. Увидев его, доктор Ребаглиати немедленно обрушился на это существо.
— Вы ошибаетесь, если думаете, что надо мной можно издеваться, — заявил он так грозно, что скелетик отпрянул назад. — Разве не вы еще вчера вечером должны были принести материал о прибытии Чудовища из Айякучо?
— Я принес материал, господин главный редактор. Я был здесь, я принес все соответствующие сведения через полчаса после того, как патруль высадил в префектуре некоего проникшего, — проговорил человечек.
Удивление мое было так велико, что я остолбенел. Прекрасная дикция, музыкальный голос, словечки вроде «соответствующие сведения» и «некий проникший» могли принадлежать только ему. Но можно ли было признать боливийского писаку в этом огородном пугале, которого доктор Ребаглиати готов был съесть заживо?
— Не лгите, по крайней мере имейте мужество отвечать за свои ошибки. Вы не приносили никакого материала, и Мелькочита из-за этого не смог написать свою хронику, поэтому информация выйдет неполной. А мне не нравятся куцые информации — это дурной тон в журналистике!
— Я приносил, господин главный редактор, — вежливо, но с волнением в голосе отвечал Педро Камачо. — Однако редакция была уже закрыта. Это было ровно в одиннадцать пятнадцать ночи. Я спросил, который час, у прохожего, господин главный редактор. И так как я знал, насколько важны эти сведения, я отправился на дом к Мелькочито. Я ждал его на улице до двух часов ночи, но он не явился ночевать домой. Моей вины нет, господин главный редактор. Полицейские, которые везли Чудовище, были задержаны в дороге оползнем и поэтому прибыли в одиннадцать вечера вместо девяти. Не обвиняйте меня в неисполнительности. Для меня журнал — главное, господин главный редактор, важнее собственного здоровья.
Постепенно, не без усилия, я увязывал все, что помнил о Педро Камачо, с тем, что ныне было передо мной. Те же глаза навыкате, но без следа фанатизма, одержимости. Они стали тусклыми, несчастными, бегающими, затравленными. А вот жесты и походка, манера двигаться во время разговора, эти нелепые взмахи рукой, как у ярмарочного зазывалы, остались прежними. Прежним был и несравненный, мелодичный, ласкающий голос.
— Дело в том, что вы, по своей прихоти избегая автобусов и такси, всегда и всюду опаздываете. Вот в чем суть, — истерически выговаривал доктор Ребаглиати. — Не надо жадничать, черт возьми, потратьте четыре медяка на автобусный билет, чтобы быть вовремя на месте происшествия.
Между нынешним и прежним Педро Камачо отличий было больше, нежели сходства. Главное, в чем проявлялось различие между прежним и нынешним Педро Камачо, было вызвано изменениями в прическе: после того как Педро Камачо расстался со своей гривой до плеч и почти наголо остригся, лицо его стало более угловатым, менее значительным, оно утратило свою неповторимость, своеобразие. Кроме того, он стал намного худее и казался факиром, каким-то бесплотным духом. Но, пожалуй, в первый момент я не узнал его из-за костюма. Прежде он всегда ходил в черном — мрачном и заношенном до блеска — костюме и галстуке-бабочке, которые были неотъемлемой частью его облика. Теперь же, в комбинезоне грузчика, залатанной рубахе и подвязанных к ногам кедах, он выглядел карикатурой на карикатуру того, кем был двенадцать лет назад.
— Уверяю вас, все не так, как вам кажется, господин главный редактор, — защищался Педро Камачо с сознанием своей правоты. — Я вам уже доказывал, что гораздо быстрее могу прибыть куда угодно пешком, чем в этих омерзительно пахнущих драндулетах. Я хожу пешком не из жадности, а ради того, чтобы более точно исполнять порученное мне дело. И очень часто я бегаю, господин главный редактор.
В этом он тоже остался прежним: у него и теперь начисто отсутствовало чувство юмора. Он говорил без малейшего намека на хитрость, уловку и даже не волновался, говорил автоматически, безлико — в те давние времена невозможно было даже предположить, что он когда-нибудь будет высказываться подобным образом.
— Да бросьте вы свои глупости и дурацкие привычки, я слишком стар, меня не обвести вокруг пальца. — Доктор Ребаглиати обернулся, призывая нас в свидетели. — Вы слыхали этакие идиотские заявления? Разве можно обежать все полицейские комиссариаты Лимы быстрее, чем объехать на автобусе? И этот сеньор хочет, чтобы я проглотил такую чушь?.. — Он вновь повернулся к боливийскому писаке, не сводившему глаз с главного редактора и даже мельком не взглянувшему на нас. — Зачем мне вам об этом напоминать, полагаю, вы сами должны помнить, каждый раз садясь перед тарелкой с супом, что мы оказываем вам великую милость, предоставляя работу. Ведь мы сами в отчаянном положении, нам впору уволить редактора, я уж не говорю о тех, от кого получаем информацию. Будьте хоть благородны и выполняйте свои обязанности.
В эту минуту появился Паскуаль и тотчас же сообщил: «Все в порядке, номер сдан в печать», после чего извинился, что заставил нас ждать. Я подошел к Педро Камачо, собиравшемуся уходить.
— Как поживаете, Педро? — сказал я, протягивая ему руку. — Вы меня не помните?
Он оглядел меня с головы до ног, прищурив глаза, физиономия его от удивления вытянулась, будто он видел меня впервые. Наконец подал руку холодным и церемонным жестом и, сделав свой характерный поклон, ответил:
— Очень рад. Педро Камачо, ваш друг.
— Не может быть, — произнес я в глубоком замешательстве. — Неужели я так постарел?
— Перестань притворяться беспамятным. — Паскуаль так хлопнул по спине Педро Камачо, что тот покачнулся. — Неужто не помнишь, как вы с ним попивали кофе в «Бранса»?
— Точнее, отвар йербалуисы с мятой, — засмеялся я, пытаясь уловить хоть какое-то движение на внимательном и в то же время равнодушном личике Педро Камачо. Он кивнул (при этом я увидел его почти лысый череп), состроив соответствующую улыбку, обнажившую его зубы.
— Прекрасное средство для желудка, помогает пищеварению, уничтожает пагубное воздействие жиров, — заявил Педро. И потом быстро, как бы делая нам одолжение и стремясь поскорее освободиться, добавил: — Очень возможно, не отрицаю, вполне возможно, что мы были знакомы. — И вновь повторил: — Очень рад.
Подошел Великий Паблито, по-отечески и весело обнял его за плечи. И, потряхивая его полуласково- полупрезрительно, обратился ко мне:
— Здесь Педрито не желает вспоминать времена, когда он был выдающейся личностью, особенно теперь, став лишней спицей в колеснице. — Паскуаль засмеялся, Великий Паблито тоже, я сделал вид, что смеюсь, а сам Педро Камачо выдавил подобие улыбки. — Он даже рассказывает нам сказки, будто не помнит ни меня, ни Паскуаля. — Великий Паблито погладил его, как собачонку, по оставшимся волосикам. — Мы как раз направляемся обедать, чтобы вспомнить времена, когда ты был королем. Тебе повезло, Педрито, сегодня ты поешь горяченького. Я тебя приглашаю!
— Глубоко вам благодарен, коллеги, — немедля ответил Камачо, делая свой привычный полупоклон. — Но я не могу вас сопровождать. Меня ждет супруга. Она будет беспокоиться, если я не приду обедать.
— Она подавляет тебя, ты превратился в раба! Какой позор! — опят потряс его Великий Паблито.
— Вы женаты? — спросил я, пораженный, ибо не мог представить, что у Педро Камачо могут быть свой очаг, супруга, дети… — Примите мои поздравления, я думал, вы закоренелый холостяк.
— Мы уже отпраздновали нашу серебряную свадьбу, — ответил он своим ровным и безликим голосом. — Великолепная супруга, сеньор. Самоотверженная, удивительно добрая. В силу жизненных обстоятельств мы жили порознь, но, когда мне потребовалась помощь, она вернулась и поддержала меня. Повторяю вам — удивительная женщина. Она — актриса, иностранка.
