Подбежал Ромилей:
— Не надо, господин!
— Я задушу этого ублюдка!
— Не убивать, господин!
— Не твое дело! Он убийца. Король погиб из-за него.
Вместо того чтобы задушить жреца, я бросил его на пол. Тот шлепнулся, как половая тряпка.
— Бунам не гнаться за нами.
— Я бы кости переломал и Бунаму, и этому тоже. Уж так и быть, послушаюсь тебя, никого больше не трону.
Ромилей отобрал у амазонок копья. Мы заперли всю троицу и перешли в соседнее помещение.
Взошла луна, высветив каждый предмет. Ромилей взял корзину с ямсом.
— Идти, господин?
Я подошел к покойнику, отвернул край покрывала. Лицо Дафу так раздулось и побелело, что я отвернулся.
— Прощайте, король. — С этими словами я направился к выходу. Но что-то заставило меня оглянуться. Жалобно мяукал привязанный к корзине львенок. Я взял его на руки. — Берем малыша с собой.
Ромилей был недоволен, но я прижал львенка к груди. Тот негромко зарычал и начал царапаться.
— Я выполню наказ короля. Этот детеныш должен выжить.
Перед нами расстилался чистый, залитый лунным светом горизонт. Даль приглашала мыслить логически. Предстояло пройти около двухсот пятидесяти километров. Если покроем это расстояние, мы спасены.
Ромилей мог бы спросить, зачем я взял львенка, которого принесла моя заклятая врагиня Атти. Я бы ответил, что дети не отвечают за родителей.
— Ромилей, послушай. Я пощадил человека, погубившего короля… Не будем заниматься пустой болтовней. Не могу бросить малыша на произвол судьбы. Посажу его в свой шлем. Все равно он мне ночью ни к чему.
Благодаря прохладному ветерку жар у меня прошел совершенно.
Ромилей сдался, и мы двинулись с места в тени, которая лежала на нашей стороне оврага. Прошли загон и направились в горы. За грядой начинался прямой путь на Бавентай.
Ромилей шел быстро. Я с детенышем едва поспевал за ним. В первую же ночь мы прошли приблизительно пятнадцать километров.
Не будь со мной Ромилея, я и двух дней не протянул бы из тех десяти, которые потребовались нам, чтобы добраться до Бавентая. На четвертый день кончился ямс, но мой проводник знал, где найти воду, а где — съедобные корни, ягоды и насекомых.
— Тебе бы инструктором в воздушно-десантную часть, — сказал я Ромилею, — учить пацанов, как не помереть с голоду, когда кончаются запасы провианта. Тебе бы там цены не было… — Помолчав, я добавил: — Вот и я наконец живу на акридах, как апостол Иоанн. Это его слова: «Глас вопиющего в пустыне».
Кроме всего прочего, надо было заботиться о кормежке для львенка. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь сталкивался с такой трудностью. Я ножом нарезал на мелкие кусочки червей, личинок, муравьев, делал кашицу и с ладони скармливал малышу.
Днем, когда из-за несносной жары приходилось напяливать на голову шлем, я нес львенка под мышкой или вел на поводке. Спал детеныш тоже в шлеме, вместе с моим бумажником. У малыша начали прорезаться зубы, и он прокусил в некоторых местах кожаную подкладку шлема, кое-где даже прогрыз ее. В результате пришлось переложить документы и деньги в карман шорт.
На моих впавших щеках и подбородке отросла густая щетина — местами черная, местами буро-рыжая, местами неопределенного цвета. На привалах я играл со львенком, которого назвал Дафу, а Ромилей рыскал в поисках съестного. Тут я был ему не помощник. Голова у меня была ясная. Поедая муравьев, кокосы и прочую ерунду, я распространялся о том, что нас ожидает, и пел. С детского сада и первых классов мне запомнилось несколько песенок: «Fais do-do»[25], «Веселый Пьеро», «Malbrouck va-t’en guerre»[26], «Каштановая девочка», «Гавайская гитара»… Когда я лежал, львенок катался у меня между ног, царапал и покусывал их. На диете из червяков и личинок у него просто не было сил пустить мне кровь.
Я подозревал, что Ромилей питает надежду на то, что звереныш околеет. Но здесь повезло. Ромилей копьем заколол несколько птиц, имевших неосторожность подлететь вплотную к нам. Мы все трое попировали всласть.
На десятый день (как сказал мне позже Ромилей, ибо я сам потерял счет) мы пришли в Бавентай. Опаленный солнцем город стоял на скалах. Стены домов были белее куриных яиц. Смуглые арабы в белых балахонах и в чалмах молча смотрели, как мы тащимся в гору по каменистой дороге. Я приветствовал встречных, подняв руку с раздвинутыми рогаткой указательным и средним пальцами (знак победы — виктории, — как любил показывать Черчилль). Издавал пересохшим горлом хриплый смех и вздергивал за гриву крошечного Дафу. Мы шли мимо хмурых мужчин, мимо женщин с закрытыми покрывалами лицами, на которых виднелись только глаза, мимо чернокожих пастухов с намасленными головами.
— Где же оркестр? Почему нас не встречают с музыкой? — говорил я им.
Мы зашли в какой-то дом, сняли комнату, а через пару минут я уже лежал на кровати, свернувшись калачиком.
— У меня нет сил приказывать, — сказал я Ромилею. — Могу только просить. Присмотри за малышом, будь добр. Он для меня словно живой Дафу.
— О’кей, господин, — успокоил он меня. Встав на корточки, взял львенка из моих рук.
— Обещаешь, старина?
— Что обещать, господин?
— Что все будет ясно и справедливо. Я верю в справедливость. Ее нельзя откладывать до последнего вздоха. Справедливость нужна как воздух каждую минуту, каждую секунду. — Ромилей успокаивал меня, но я продолжал: — Не утешай меня, не надо. Душа моя разбужена, я становлюсь самим собой. Почему люди противятся пробуждению? Зачем лелеют свои болячки, почему не дадут им зажить? Ты не трогай меня, дружище, — сказал я, засыпая.
Я заснул и видел сны; а может, и не спал вовсе, а, лежа на неудобной кровати в чужом доме, дошел до галлюцинаций. В полубреде-полусне я говорил себе и Ромилею, что надо возвращаться к Лили и детям. Меня охватила острая тоска по дому. «Какая она, Вселенная? — спрашивал я себя. — Большая-пребольшая. А какие мы, люди? Маленькие-премаленькие». Скорее домой, где меня ждет любимая жена. Даже если мне только кажется, что она меня любит, это лучше, чем ничего. Сам ведь я всегда испытывал к ней теплые чувства. Я знал ее, такую разную, видел ее в разных ситуациях. Помнил, что она говорила, как читала мне нотации: «Надо делать то, а не это, надо быть добрым, а не злым» и прочая, и прочая. Мне было безразлично, что она говорит. Я любил Лили, несмотря на все ее проповеди.
Ромилей иногда подходил к кровати, и тогда мне казалось, что его лицо — это бронированное стекло, защищающее меня.
Я вспомнил, что несколько раз говорил Ромилею: «Все в мире подчинено определенному ритму. Выбиться из него невозможно. Вдох следует за выдохом, сердечные мышцы то сокращаются, то расширяются, руки играют друг с другом в ладушки, ноги при ходьбе ступают поочередно. Одно время года сменяет другое. Отлив следует за приливом, и так далее. Человек должен примириться с этой повторяемостью, иначе он погиб. Знаешь, мне хотелось бы, чтобы прошлое перестало тревожить меня. Дурные поступки возвращаются снова и снова. Это самое плохое, чем чревата ритмичность бытия. Повторение скверных помыслов приносит мучительное страдание. Король говорил, что я должен измениться, что не должен быть мучеником. Но даже Смерть не знает, скольких она скосила. Она не может провести перепись мертвых. Они все равно живут в наших мыслях. Мертвые
