— А где же Кетаван? — с тревогой за пакет спросил Гришутка.
— Кетаван? — Женщина засмеялась. — Я и есть Кетаван.
Гришутка думал, что Кетаван — мужчина, и с недоверием взглянул на хозяйку.
— Вот, — сказала она, подавая записку, — это было в пакете. Для тебя.
«Приказ», — догадался Гришутка.
Он развернул записку и медленно прочел:
Гришутка вспомнил просторы исхоженных полей, дружную жизнь с красноармейцами в батальоне, громкие и уже не пугавшие раскаты орудий — и ему показалось, что стены комнаты сдвинулись и тесно обступили его со всех сторон.
Угадывая чувства мальчика, Кетаван заговорила:
— Ты не бойся. Мы будем ходить в горы, даже охотиться. Ведь ты останешься, правда?
И, видя растерянность на лице мальчика, добавила как последний довод:
— К тому же — приказ командира. А ты человек военный… Ну, раздевайся.
Гришутка поднял голову. С белого лица на него смотрели большие ласковые глаза. Хорошие глаза.
И то, что он увидел в их глубине, со сладкой болью воскресило в нем самое лучшее, что знал он в жизни: ласку матери.
— Ведь ты не уйдешь, нет? — настойчиво повторяла Кетаван.
— Нет, — тихо сказал Гришутка, подавляя вздох.
И не спеша стал снимать с плеч вещевой мешок.
Полотенце
Однажды после сильного дождя близ дома, где жил Асхат с матерью, остановился грузовик. Мотор ревел и стучал, как исступленный, колеса бешено вертелись, струей выбрасывая жидкую грязь, но груженная чем-то тяжелым машина только мелко дрожала, не будучи в состоянии выбраться из глубокой рытвины.
Через стекло кабины, по которому стекала вода, Асхат видел широкое лицо, короткий нос и белые большие зубы. Шофер что-то кричал — вероятно, ругался, но за шумом мотора голоса его слышно не было.
Наконец мотор умолк. Распахнув дверцу, шофер сердито закричал:
— Ну, чего стоишь? Тащи доску! Живо!
Мальчик бросился к плетню, где лежал заготовленный для стройки лес. В порыве усердия он приподнял сразу две доски. Тащить их было тяжело, и на третьем шагу, поскользнувшись, Асхат шлепнулся в грязь. Доски, падая, больно ударили Асхата по ноге, но, вскочив, он опять схватился за свою ношу.
— Одну, одну! — закричал шофер.
Когда Асхат подбежал к машине, лицо шофера уже не было сердито. Он улыбался и, улыбаясь, говорил:
— Муравей! Честное слово, муравей! Сам маленький, а смотри какую махину тащит!
Взяв из рук мальчика доску, он сунул ее под скат и опять полез в кабину. Машина заурчала, застучала и медленно поползла из ямы. Шофер заглушил мотор, посмотрел на потемневшее небо:
— Ну, как тут ехать! На каждом шагу ямы.
— Дядя, — сказал Асхат, — вон туда! Видите? Все наши, как дорогу размоет, едут туда. Я покажу, хотите?
Шофер недоверчиво посмотрел в сторону, куда показывал мальчик, потом опять взглянул на дорогу, подумал и решительно сказал:
— Садись!
В одну секунду Асхат оказался на кожаной подушке рядом с шофером. В нос ударил запах бензина. От мотора шло тепло. Машина заурчала и, переваливаясь с боку на бок, как корабль в море, поплыла по ухабистой, размытой дороге.
Выбрались на край села и по полю, с которого недавно сняли кукурузу, поехали к смутно видневшемуся вдали пригорку.
Пригорок приближался с каждой минутой, но еще быстрее сгущались сумерки, и, когда выехали на дорогу, тьма плотна облегла землю.
— А теперь что делать? — как бы самого себя спросил шофер, снова остановив машину. — Тут же опять ямы.
— А по бокам овраги, — в тон ему добавил Асхат.
— Точно. Так спикируешь, что и костей не соберешь.
Теперь, когда мотор утих, орудийная пальба слышалась совсем близко. К глухим ударам, от которых вздрагивала земля, то и дело примешивались другие звуки: то дробные и частые, как бы догонявшие друг друга, то хриплые и протяжные. На небе вспыхивал багровый свет и, испуганно задрожав, погасал.
Склонив голову к рулю, шофер молчал.
— Дядя, — почему-то шепотом спросил Асхат, — далеко до фронта?
— В том-то и дело, что близко. Кабы далеко, я б фары зажег. А тут с фарами ехать нельзя. Он, фашист, за каждым огоньком следит.
— А вы до утра, дядя, подождите, — посоветовал Асхат. — И я с вами посижу.
Шофер усмехнулся:
— В такой компании чего б не посидеть! Да только снаряды в другом месте ждут.
— А тут снаряды? — даже привскочил на сиденье Асхат.
— А ты думал, горшки с кислым молоком? — Шофер вздохнул: — Ну, слезай, шагай домой. А я поплыву. Ничего не поделаешь, придется понырять в потемках.
Асхат молча взялся за ручку дверцы и сошел на подножку. Но на землю не спрыгнул. Переминаясь с ноги на ногу, он о чем-то думал.
— А там, за поворотом, — сказал он наконец, — круча. Спикируешь — и костей не соберешь. Точно.
— Да ты что меня пугаешь? — рассердился шофер. — Качай домой, говорят тебе! Ну!..
Тогда с неожиданной твердостью Асхат сказал:
— Вы меня, дядя, не прогоняйте, а дайте лучше полотенце. Я с полотенцем и пойду до фронта.
— Что-о? — протянул шофер. — Какое такое полотенце?
— Ну, белое… У вас же есть полотенце?
— Да зачем оно тебе? — все более удивляясь, спросил шофер.
Если бы мальчик попросил у него пулемет, противотанковое ружье или даже пушку, он так бы не изумился, как этой просьбе о полотенце.
— Ты что, собираешься полотенцем фашистов бить, что ли?
— Вот же какой вы непонятливый! — в свою очередь, удивился Асхат. — Я повешу полотенце на спину и пойду вперед. А вы будете за мной ехать. Вы ж увидите полотенце в темноте?
— Ну? — силясь уяснить мысль мальчика, спросил шофер. И вдруг радостно закричал: — Муравей! Родной мой! Понял! Понял, черт меня дери!