площади, которая расстилалась поблизости, и неуверенно сказал: — Раз это и вправду наша Коноплянка — значит, рота оттуда наступала, от той вон высотки, а фашистский край тут тянулся, где мы сейчас с тобой.
— Точно, — подтвердил Петя, — на этом самом месте. А вы разве из Коноплянки?
— Я? Нет.
— А говорите: «наша Коноплянка».
— Я так сказал? — удивился солдат и засмеялся. — Значит, ей и впрямь быть моей. — Он внимательно оглядел мальчика: — Это что же у тебя? Или тоже воевал?
Петя сумрачно, как-то сбоку глянул на левую руку без кисти и неохотно ответил:
— Фашист отбил… — Потом помолчал и так же неохотно объяснил: — Подбежал с факелом к нашей хате — они всю деревню палили, — а я рукой за факел: «Не дам!» — говорю. Ну, он меня и…
— Понятно, — кивнул солдат. — Да, потерять в твоем возрасте руку — дело невеселое.
Черные глаза мальчика задорно блеснули:
— А что? Вы думаете, я калека! Ого! — Он вытянул здоровую руку и несколько раз сжал в кулак и вновь распрямил пальцы. — Она у меня за две работает. А эта тоже помогает, хоть и без пальцев. — И тоном взрослого уверенно протянул: — Проживу-у!
Солдат засмеялся и потрепал мальчика по плечу:
— А солнца сегодня сколько! Льет и льет с неба. Под таким солнцем да не прожить! — Он поднялся и отряхнул шинель: — Ну, пойду… Где у вас правление-то?
— Идти так идти, — солидно сказал Петя, тоже поднимаясь и тоже отряхиваясь. — Правление наше в крайней хате. Сейчас я вас туда доставлю. — Он ловко поддел жердью консервную коробку, вскинул жердь на плечо, как винтовку, и зашагал в ногу с солдатом. — Вот оно, правление. А рядом — школа. Новая. И парты в ней новые и доска. Скоро вся деревня будет новая.
По мере того как они приближались, вид деревни делался все более тягостным. Люди вырыли себе норы в земле, там и жили. Человеческие фигуры то спускались вниз, точно втягивались в глинистую землю, то поднимались наверх, как воскресшие покойники. И нигде ни одного дерева. Видны были только сизые, опаленные огнем камни да грязные кучи золы, смешавшейся с глиной. Но зато какими ослепительно чистыми и стройными казались на этом безнадежном фоне четыре новых домика, от которых еще пахло свежераспиленной сосной!
Из землянки вышел бородатый человек и направился к новой хате. Он был без пиджака, с расстегнутым по-летнему воротом синей рубашки, но в шапке.
Увидя его, Петя загремел консервной коробкой и бойко крикнул:
— Товарищ председатель, подождите! Вот до вас… — Он повернулся к солдату: — Как ваша фамилия?
— Гончаров.
— Вот до вас товарищ Гончаров прибыл.
Мужчина остановился, испытующе оглядел солдата и неуверенно спросил:
— Гончаров? Не тот ли, который письмо писал?
— Тот самый, — козырнул солдат.
Услышав его голос, председатель оторопело вскинул голову:
— Как же это? А писал, что немой.
— Так точно, писал. Тогда я действительно не разговаривал. От контузии онемел. Теперь прошло.
— Прошло?! — удивленно и радостно воскликнул председатель. — А как же вы к нам попали? — И тут же, перебивая себя и ласково заглядывая гостю в глаза, заторопился: — В хату до меня пожалуйте, в хату!
Вечером в просторной комнате избы-читальни собралось несколько десятков человек — почти все взрослое население Коноплянки.
Гость сидел рядом с бородатым председателем, который оказался совершенно лысым. В ожидании, когда откроется собрание, они вполголоса переговаривались. Тут же, среди взрослых, вертелся Петя. В комнате стоял сдержанный гул голосов.
— Занятный какой, — показал гость глазами на мальчика. — Чей он?
Председатель ласково улыбнулся:
— Общий он. Отец на фронте погиб, а мать в хате сгорела. Хотели мы отвезти его в детский дом — не согласился. Ну, и живет тут в одной семье. Без руки, а в школе — первый! — В голосе председателя послышались горделивые нотки. — И к технике пристрастие имеет. Нам обещали радиоузел, оборудовать. Неизвестно, когда это дело будет, а он уже во все дома проволоку тянет.
Подошли еще несколько человек. Председатель вынул из нагрудного кармана сложенное треугольничком письмо, надел очки и открыл собрание.
— Товарищи колхозники, — сказал он, — все вы знаете, что месяцев шесть назад пришло к нам одно очень важное письмо. Писал его незнакомый нам человек из военного госпиталя. Там он лежал после ранения. Теперь этот человек здесь, вот рядом со мной сидит. Письмо мы уже обсуждали на двух собраниях, и я так полагаю, что настала пора вынести по этому делу наше окончательное решение. Слушайте, прочту письмо еще раз.
Он развернул листок и, отчетливо выговаривая каждое слово, свободно, без запинки, видимо зная все письмо наизусть, стал читать:
— «Товарищ председатель, пишет вам красноармеец Степан Саввич Гончаров, по довоенной специальности садовод. Осенью был я в ваших краях — проще говоря, в ожидании наступления сидел в траншеях аккурат против самой вашей Коноплянки. И вот на что я, как специалист своего дела, сразу обратил внимание. К северо-востоку от вашей красивой деревни, занятой в ту пору немцами, раскинулась гектаров на восемь или десять очень ровная площадка, превосходно защищенная от ветров гористой цепочкой в форме подковы. Можно сказать без ошибки, что природа прямо-таки нарочно приготовила ту площадку под плодовый сад. И земля, как это обнаружилось при рытье окопов, суглинистая, то есть вполне подходящая. И вот я тогда решил: как сломим вражескую оборону и будем идти через Коноплянку, обязательно посоветую тамошним колхозникам насадить на этой площадке плодовый сад. Но тут получилось так, что на той самой площадке, когда шли мы в наступление, меня ранило, а потом еще и контузило. Теперь я лежу в госпитале, вот уже много месяцев, от контузии лишился дара слова, проще говоря, онемел, но площадку ту и теперь мысленно представляю. Даже во сне ее вижу в розовом цветении под солнцем. И потому даю вам совет этот в письменной форме…»
Председатель снял очки и деловито сказал:
— Дальше идет описание, какие надо сажать деревья и в каком порядке. Но сейчас я читать этого не буду, а лучше предоставлю слово самому Степану Саввичу. Немота его благодаря нашей советской медицине прошла, и вот он весь перед вами.
Солдат встал, и, будто сговорившись, встали перед ним все колхозники.
Он хотел заговорить, но голос его прервался.
Тогда, борясь с волнением, он начал водить головой вправо и влево, будто хотел освободиться от невидимых пут. И наконец заговорил:
— Товарищи колхозники, очень трудное получилось у меня положение. В самый последний момент пришло в госпиталь известие, что жена и дочурка — проще говоря, вся моя семья — погибли в фашистской неволе. Ну, как мне возвращаться в свой пустой дом! Вот и решил я, если будет на то ваше согласие, остаться тут с вами. На том участке пролилась кровь моих товарищей по роте, с которыми прошел я от Волги до вашей Коноплянки. Жизнью своей вернули они вам землю. Так насадим же на той земле сад, и пусть он растет в их светлую и вечную память…
Он хотел продолжать, но волнение опять сковало его речь, и он опять стал с усилием водить головой из стороны в сторону.
Тогда к нему подошла старая, вся в глубоких морщинах, женщина, помогла ему сесть и, взяв в свои коричневые руки его стриженую голову, остановила ее мучительное движение. Потом села рядом и просто сказала:
