Под музыку Вивальди

Читая стихи Александра Величанского, живя с ними, мы попытаемся снять то самое бремя по мысли Шестова, по мысли, которая так занимала поэта.

Александр Величанский рано умер, но многое успел…

Мои стихи короче
июньской белой ночи,
но долгим свежим сумраком окружены они.
И вы о них мечтали
среди стекла и стали
в казенные безжизненные дни.

ВОСПОМИНАНИЯ О СУЩЕМ 1969–1970

«Эту серую сирень…»

Эту серую сирень
помню я прекрасно.
Было сыро во дворе,
в небесах ненастно.

Пахло свежею травой,
сладкой тонкою листвою
лет за двадцать до того,
как мы встретились с тобою.

«Научусь тебе, мгновенье…»

Научусь тебе, мгновенье:
ты – последний медный грош —
позади одно забвенье,
и в забвенье ты уйдешь.

Неразменный миг отрады,
и мучений вечный миг,
и еще чему-то надо
научиться мне у них.

«Ты прости моим словам…»

Ты прости моим словам.
Я твое дыханье слышу.
Дождь трепещет, данный свыше
потемневшим деревам.

Сада смутную красу
дождь тишайший не пугает:
я ведь теми же губами
это все произнесу.

«Почернеют звезды…»

Почернеют звезды,
задохнется слово,
запрокинет голову
сосен крутизна.
Этот дождь тишайший
нами зацелован,
и на наших лицах
утра белизна.

«Вдали вдоль погоды…»

Вдали вдоль погоды
плывут пароходы
совсем невесомые
издалека,
а мы остаемся,
а мы остаемся,
как этот песок,
насчитавший века.

«О, этот миг пропащий…»

О, этот миг пропащий,
куда же ты пропал? —
на пляже барабанщик
стучался в барабан —
он был едва заметен —
был маленький совсем,
и вот сейчас поэтому
исчез он насовсем.

«Время небывалое…»

Время небывалое
уплывало,
и рябина алая
горевала,
и погода белая
вечером, когда
не уходит милая
никуда.

«Потянулись минуты…»

Потянулись минуты,
потянулись часы.
Облака почему- то
чрезвычайной красы.

О, помедли хотя бы
ты, земная теплынь,
красноватый сентябрь,
голубая полынь.

Проходи расставанье,
день, сменись на другой!
Да хранит расстояние
свой подземный покой.

«Ты не плачь, моя прекрасная…»

Ты не плачь, моя прекрасная,
я молиться научусь,
чтоб печаль твоя безгласная
полегчала хоть чуть-чуть.

Ты не плачь, моя печальная,
это мне не по плечу —
чистым золотом отчаянья
я за это заплачу.

«По чужим октябрям…»

По чужим октябрям
чьи-то птицы кричали,
в чьих-то парках трещали
листопадов слои…
Мы с тобою еще
никогда не встречались,
и теперь наконец-то
это нам предстоит.

«И вдруг она покинула меня…»

И вдруг она покинула меня,
на миг один с листвой смешавшись павшей.
Был ветер, волосы ее едва трепавший,
и был октябрь на исходе дня.

Она мелькнула в обнаженной чаще,
где водоросли дерев прозрачны и стройны,
и ослепленный близостью щемящей,
я не узнал ее со стороны.

«Не заходите в березняк…»

Не заходите в березняк,
когда затих его сквозняк
и листьев серая труха
лежит на дне березняка,
когда чуть теплится денек
в берестяном его дыму:
он тоже слишком одинок
и не до вас теперь ему.

«Столько нежности сжалось во мне…»

Столько нежности сжалось во мне,
столько горькой тоски по тебе я вобрал в свою душу,
что порой удивительно даже,
как ты можешь еще оставаться вовне,
как ты можешь еще оставаться снаружи —
на чужбине ноябрьской стужи,
на бульваре пустом с ледяною скамьей наравне.

«Осени плачевной…»

Осени плачевной
наступил черед —
листьев предвечерних
кончен перелет.

Легкое ненастье
зарослей лесных
над опавшим настом
солнечной листвы.

Увяданья влага —
выжимки лучей.
В глубине оврага
почернел ручей.

Так на нас с тобою
сквозь стволов зазор
дикою ордою
наступал простор.

И в последних числах
мертвой тишины
слышишь: это смыслом
мы окружены.

«А если вправду только грусть…»

А если вправду только грусть
нас с мирозданием роднит,
пусть утолит молчанье уст
холодной осени родник:

октябрь догорит дотла,
природы кончится полет,
и наши бренные тела —
тепла последнего оплот.

«Твое дыхание все призрачней и тише…»

Твое дыхание все призрачней и тише —
сейчас и я усну тебе вослед.
Ты рядом теплишься, чуть видишься и дышишь
и ты, двоясь, приснишься мне во сне.

Жилья чужого глохнут водостоки,
чужой рассвет за окнами затих.
Мы никогда не будем одиноки —
ни наяву, ни в страшных снах своих.

«Мы долго искали…»

Мы долго искали
Никольскую церковь.
Качались в канале
моторные лодки
и цепи.
Мы так хохотали,
что было прохожим неловко.
Бежали без удержу.
И улыбались бесцельно.

Потом мы курили
на скверике буром и редком.
Расправив платок, ты покрыла открытые пряди.
Потом оказалось, что вовсе размазались веки,
и ты рисовала их,
в зеркальце смутное глядя.

Никольская церковь в ветвях пустовавших висела.
Кормить голубей запрещалось на дворике ровном.
Стесняясь друг друга,
вступили мы в сумрак огромный.
Но служба окончилась.
Церковь почти опустела.

«Есть тишь царскосельского чуда…»

Есть тишь царскосельского чуда,
спокойствия царская тишь:
вершины исполнены гуда,
и листья летят ниоткуда,
плывут по поверхности пруда,
где плавают отблески лишь.

Листвы годовалая груда,
и весь этот мир под листвой —
забвением скрытое чудо:
листы на поверхности пруда,
вершины старинного гуда —
всей нашей души естество.

Приходит оно ниоткуда,
отвека навеки дано,
и отблески листьев повсюду —
и в небе, и в проблесках пруда.
Спокойствие свойственно чуду
и свойственно очень давно.

«Тяжелый снежный лес…»

Тяжелый снежный лес
в слепящей белой пене
от солнца спрятал тени
и в глубине исчез.

Там столько лет подряд
стволы