Под музыку Вивальди

стояли прямо.
Следов лосиных ямы
там в зарослях стоят.

Там тише тишина,
черней под снегом хвоя,
и ветка над тобою
качается одна.

«Под музыку Вивальди…»

Под музыку Вивальди,
Вивальди! Вивальди!
под музыку Вивальди,
под вьюгу за окном,
печалиться давайте,
давайте! давайте!
печалиться давайте
об этом и о том.

Вы слышите, как жалко,
как жалко, как жалко!
вы слышите, как жалко
и безнадежно как!
Заплакали сеньоры,
их жены и служанки,
собаки на лежанках
и дети на руках.

И всем нам стало ясно,
так ясно! так ясно!
что на дворе ненастно,
как на сердце у нас,
что жизнь была напрасна,
что жизнь была прекрасна,
что будем еще счастливы
когда-нибудь, Бог даст.

И только ты молчала,
молчала… молчала.
И головой качала
любви печальной в такт.
А после говорила:
поставьте все сначала!
Мы все начнем сначала,
любимый мой… Итак,

под музыку Вивальди,
Вивальди! Вивальди!
под музыку Вивальди,
под славный клавесин,
под скрипок переливы
и вьюги завыванье
условимся друг друга
любить что было сил.

«Быстро блекнут зим покровы…»

Быстро блекнут зим покровы:
то декабрь, то январь.
Почернел закат багровый.
Дом зажегся, как фонарь.

Но в глуши небес румяных
наши ночи хороши:
бесконечны, постоянны,
как бессмертие души.

«Если все открылось разом…»

Если все открылось разом,
то чему благодаря? —
над морозом, как над газом,
розоватая заря:
все детали отличатся,
пропадавшие зазря —
станет ясно: это счастье,
утро, проще говоря.

Навсегда увидим мы:
в толщах крыш стоят дымы,
и над нами, и под нами —
осчастливлен снег тенями —
ласковым касаньем тьмы.

«Темнота предместий…»

Темнота предместий —
чем она горчит? —
мы с тобой не вместе —
всяк в своей ночи.

И редки, как звезды,
средь небытия,
в этом мраке розном
огоньки жилья.

«Да знаешь ли, о чем она молчит…»

Да знаешь ли, о чем она молчит
и что таит в излучинах улыбки?
как переливы тела, гибки
сознанья потаенного лучи.
И счастлив тот, кто счастлив по ошибке —
кто со счастливых губ молчанье пил в ночи.

«Твой город укромный…»

Твой город укромный,
обида! обида!
с печалью огромней
печали Давида —
смолчал бы, стерпел бы,
не подал бы вида —
кричал бы и пел бы:
обида! обида!

«В ней спокойствие есть молодое…»

В ней спокойствие есть молодое —
оболочка смятений и снов,
но внезапно взлетят ладони,
губы выгнутся силой слов —
вся вперед подается, силясь
проясниться сквозь эту гладь —
и потом стихает опять:
только глаз остается вырез.

«Ты умеешь чувство придержать…»

Ты умеешь чувство придержать
и прикрыть чуть подведенным веком,
удается многоводным рекам
неподвижно блещущая гладь —
и порою легкий ветер вспять
тянет их течение со смехом.

«Мне хочется не красоты пустячной…»

Мне хочется не красоты пустячной,
но чуда, перешедшего за край:
искусство, не старайся, не играй,
но лишь услышать ей возможность дай,
когда я крикну ей, еще такой вчерашней:
родная, сжалься! Видишь, как я стражду —
не говори так буднично и страшно,
не привыкай ко мне, не привыкай.

«Что больней – расставанье?..»

Что больней – расставанье?
или встреч упоенье?
или боль пониманья?
или стихотворенье?
или тайная смута
у сомнений на дне,
когда вдруг на минуту
ты забыла о мне?

«А в женской мысли, нежной и незрячей…»

А в женской мысли, нежной и незрячей,
я смысла никогда не замечал:
она, как огонек жилья горячий
в ночи без окончаний и начал,
она любого смысла легче —
не различить ее и не отвлечь:
ночами так округлы плечи
и нечленораздельна речь…
И вечный мрак вкруг женской мысли вечен.

«Есть мученье душ холодных…»

Есть мученье душ холодных —
всех мучительней оно:
равнодушию дано
долго мучиться, бесплодно.

Это вечная разлука —
жить, одним собой томясь —
вот на что уходит мука —
душ единственная связь.

(Комарово)

Я писал о себе —
или нет – о любимой,
нет – о времени тонком,
как небес полутон,
но всегда оставлял
этот день нелюдимый,
ну, хотя бы назавтра,
навсегда, на потом.

Но когда вспоминал,
то шептал я невольно,
каждый нынешний день
отгоняя от глаз,
мы приехали к Вам
со своею любовью,
ни о чем не жалея,
ничего не стыдясь.

Мы приехали в тишь
перелесков предзимних,
где в небесных озерах
плавал листьев кумач,
где сквозят в сосняке,
как в забвенье бессильном,
и без признаков жизни —
только призраки дач.

Та дорога сквозь лес
не вела, не кружила —
оставалась на месте
возле крепких оград.
И сосновых высот
не скрипели пружины.
Лишь шагов наших шорох
возвращался назад.

По чужим октябрям
чьи-то птицы кричали,
оставляя всю тишь
лишь тогдашнему дню:
мы приехали к Вам
в той светлейшей печали,
что походит на осень,
если не на весну.

Мы приехали к Вам —
не к живой, не к почившей
и не к жившей когда-то
и не к сущей поднесь.
(Если можно сказать,
отчего же молчишь ты:
только небыли нет —
то, что было, то есть).

Мы глядели на тень:
по цветам на могиле
солнце быстро бежало,
очертанья теней
искажались легко,
зябко ежились, жили —
тень стального креста,
тень голубки стальной.

Мы приехали к Вам.
Был невидимый полдень.
Жег кладбищенский сторож
погребений труху —
ленты тленных венков,
хвою, стебли – но полно —
их осенний дымок
так витал наверху.

Мы молчали вдвоем.
Было легким молчанье.
И взглянуть друг на друга
мы боялись вдвоем.
Тень отбрасывать тень
наземь не в состояньи:
свет проходит насквозь
очертанья ее.

Но нельзя горевать.
Не печально, не больно —
только странно и трудно
все додумать до дна:
мы приехали к Вам
со своею любовью,
прихватив по дороге
сигарет и вина.

…А сегодня зима,
и достаточно снега,
чтобы всё, что угодно,
этой явью затмить.
Но таков был тот день —
будто вовсе он не был,
ну, а то, чего не было,
невозможно забыть.

«С каждым днем для меня всё ясней твое имя…»

С каждым днем для меня всё ясней твое имя
и лица перемены, и рук безутешная гладь.
Нужно очень спешить: ты изменишься непоправимо
через день, через